— Быстрее! — поторопил Савелий. — У нас мало времени.
Филимон не отвечал, продолжая направлять сноп огня под самый замок.
Где-то за поворотом, в дальнем конце коридора, послышались гулкие шаги. Они уверенно приближались. Савелий сунул руку в карман и вцепился в ручку «браунинга».
— Не расслабляйся, — строго предупредил Савелий.
— Там кто-то идет.
— Все в порядке, это мой человек, — произнес Родионов как можно более убедительнее.
Шаги неожиданно затихли, отчетливо послышался грохот отворяемой двери, а потом вновь наступила тишина. Савелий облегченно вздохнул и рукавом вытер испарину, обильно проступившую на лбу.
Пламя уверенно распарывало металлическую пластину. Еще минута, и о цементный пол глухо стукнется замок.
— Готово. — Филимон загасил горелку.
На его лице застыла глуповатая улыбка, он явно волновался. Савелий толкнул дверь и вошел в камеру. Лиза сидела на привинченном табурете и с ужасом в глазах встретила вошедших.
— Ни звука, — жестко предупредил Савелий. Он бросил к ее ногам сумку и приказал: — Переодевайся. Быстро, у нас нет времени. Объясню тебе все позже. Не идти же тебе в арестантской одежде по улице.
В кармане у Родионова лежал «браунинг», а это очень приличный документ для особо подозрительных. Но злоупотреблять такими весомыми доказательствами не стоит, ведь благодаря Богу (а может быть, дьяволу) в исправительной тюрьме еще сильны законы анархии, и оставшиеся десять минут перерыва надзиратели проводили время в карточной игре, которая на Руси испокон века была сильнее государственных обязанностей.
— Позвольте! — вскричал Филимон. — Я ничего не понимаю. Ты обещал мне, что здесь будет полтора миллиона, а тут, кроме бабы, ничего больше нет!
— Успокойся! — как можно сдержаннее произнес Савелий. — Я тебе все объясню, только немного позже.
— Чихать я хотел на твои запоздалые объяснения. Мне нужны мои деньги, здесь и сейчас, — ткнул Филимон пальцем себе под ноги. — Это что же получается, я рисковал ради твоей бабы?! Да на черта мне все это надо!
Савелий достал «браунинг», ткнул им под самое горло Филимону и, сдерживая злобу, которая прорывалась в нем глухим рыком, произнес сквозь зубы:
— Будешь шуметь, пристрелю! Ты меня знаешь давно. Вспомни хотя бы раз, чтобы я нарушил свое слово… Молчишь? То-то и оно. Я отдам тебе твои семьсот тысяч, для меня эта женщина не имеет цены. Если ты не согласен, — раздался звонкий щелчок взведенного курка, — нам придется расстаться… навсегда.
Филимон сделал шаг назад, но ствол «браунинга», как надвигающаяся смерть, продолжал втискивать его в самый угол камеры.
Ресницы Филимона понимающе захлопали.
— Так бы сразу и сказал. Чего темнить-то. Мне все ясно.