– Их двое… У второго поле сильно подавлено. Первый – лидер… От него идет очень жесткая агрессия, сплошной черный спектр… Гордыня и ревность… Но есть мощная блокировка – но она от его предыдущей праведной жизни… В поле – иероглифы смертей многих людей, оно зациклено на его детстве. Обида и агрессия, душа сильно привязана к земному… Причины надо искать в прошлом. Был мощный и длительный раздражитель, трансформировался в жажду богатства, власти, реванша…
Когда Осмоловский замолк, Савушкин спросил, показав на снимок:
– Это Локтев, ветеран войны в Чечне. Полгода назад он выбросился из окна…
– У него была депрессия, и это состояние использовал тот человек, о котором мы говорим. Возможно, он послал что-то похожее на команду-импульс… – Павел Григорьевич встал, вздохнул. – На сегодня все, Никита. Извините, мне нездоровится.
– Это вы меня извините за беспокойство, – Никиту подмывало спросить еще что-нибудь об убийцах, но Осмоловский опередил его желание.
– Я вам позвоню. Если можно, оставьте фотографии.
Глава 11
Консулу привиделось, что он Сатана. Что он, ничтожный, вдруг объял необъятное, и миллионные силы влились в него, и дальний божий голос был легким невнятным шепотом. Он почувствовал, что взвивается над землей, и все былые его обиды на людей, все его страхи, боли, злоба и ненависть расплываются, туманятся, бледнеют – в черном небе он превратился в могущественного зверя-ангела. Ему стало хорошо и одновременно тревожно, ведь за неправедное где-то горят синим пламенем, но эта догадка-мыслишка унеслась, будто проглоченная воронкой… Больше его беспокоило, где взять новые силы, ведь в жизни его появилось самое сладострастное, неизведанное удовольствие, оно было чернее самой черной краски, в нем было очарование пропасти, которая приглашает к себе безумца, балансирующего на тонком лезвии… Он еще не проснулся, а новое, более терпкое и сильное наслаждение горячей волной захлестнуло его. Его будто бросили в кровь, эта огромная емкость, в которую погрузили, не давая поднять головы, он захлебывался и наслаждался, зная, что умрет скорее от наслаждения, чем от нехватки воздуха. Так и случилось, и он, разрывая грудь, чтобы вобрать больше горячей крови, стал терять сознание… Он плыл и скользил по красной, горячей и жирной реке… Его мутило, и одновременно он сознавал, что привыкает, и уже никуда не денется от этой страсти, и сам с интересом и сладким любопытством отпустил все тормоза, пытаясь в этом падении получить самое низменное и отвратительное удовлетворение.
«Теперь это не только страсть, – расслабленно думал он. – Это высший эксперимент подчинения, и если я возвышусь, прокляв все земное, я возобладаю над силами, которые позволят мне…»
Суеверно Консул не стал даже мысленно додумывать то, что пришло ему в голову. «Не время, не время…» Он никогда не рисковал, и если бы ему предложили карабкаться по отвесным горным склонам, он бы наотрез отказался, но великие пирамиды ацтеков и майя он ползком покорял, выжигая из себя страх, карабкаясь по крутым ступенькам, ведущим в небо… Был риск сорваться и покатиться вниз, набирая скорость… Он казнил себя за трусость и даже подумывал отправиться на одну из многих войн, которые вспыхивали то тут, то там на просторах бывшего Советского Союза. И сразу же передумал и потом сам смеялся над этими желаниями.
Деньги позволяли достичь еще одного блаженства – умиротворения. Но Консул был мстительным – и считал это достоинством. В лужах крови он видел судороги жалкого человеческого отребья.
– Помни о главном! – сказал он Жоге.
Тот стоял почти по стойке «смирно», и Консулу не очень была по душе замедленность его движений. Вдруг замкнет или застопорится в самый ответственный момент. Вот если бы с послушанием у него была изуверская ясность мысли… Поэтому Консулу приходилось просчитывать все до мелочей.
– Ты любишь оперную музыку? – спросил он.
– Нет, – сразу ответил Жога и добавил: – Я люблю другую музыку.
– И какую же? – поинтересовался Консул. – «Мурку»?
– Когда поют понятно…
– Сегодня вечером мы пойдем в оперный театр.
– Понял, шеф…
Консул не любил оперу, но сегодня он слушал «Аиду» с трепетом и вожделением, будто новобрачный, ожидающий на ложе покоренную невесту. Он сидел на третьем ярусе, в десяти метрах недвижимо торчала голова Жоги, он был в седом парике, с выбеленными бровями и серым кубиком усов а-ля фюрер. Даже самый ушлый сыщик не узнал бы в этом чучеле, одетом в строгую тройку, беглого зэка Жогина.