Удивительное существо. Столько на его долю пришлось – а внешне не отразилось. И характер спокойный: ни криков, ни требований. Прямо сказать – кот диковиннейший. Павлу Романовичу прежде такие не попадались.
При этой мысли Павел Романович усмехнулся (несколько напряженно) и просунул руку под ткань, намереваясь погладить долготерпеливого Зигмунда. Отблагодарить хоть таким образом.
За эту душевную чувствительность он был немедля наказан: бессовестный котяра тяпнул за палец, и очень чувствительно. Павел Романович отдернул руку и немедленно сунул в рот пострадавший палец – что было, конечно, весьма предосудительно с точки зрения гигиены.
В этот момент появился давешний официант.
– Мадам просят пожаловать, – сказал он. – Позвольте сопроводить.
– Сопровождай, – Павел Романович поднялся. – Бери саквояж.
Сам он нагнулся и поднял корзину.
– С котом невозможно-с!.. – завел было знакомую песнь подавальщик. Но Дохтуров глянул на него исподлобья – и тот сжался, перестал канючить. Видно, вспомнил потраченные на него трешницы. А может, еще что почувствовал. Впрочем, неважно.
– …А еще прачка Мэй две простыни вдрызг испортила. Взялась вчера полоскать, да и порвала. Я и то удивился – откуда силу берет? Пигалица, смотреть не на что, а вот поди ж ты… – Иван Дормидонтович деликатно кашлянул в кулак.
Дарья Михайловна Ложкина слушала рассеянно. Ей давно прискучили каждодневные доклады управляющего, терпела она их как неизбежное зло. Знала: управляющему они надобны более, нежели ей. Он через них свою значимость обнаруживает, а это для дела полезно. Так что пускай. Только не позволять растекаться и рапортовать всякую мелочь.
– Я, конечно, из жалованья у ней вычту, – сказал Иван Дормидонтович.
Тут он немного слукавил: недавно прачка исчезла и более не появлялась. Должно быть, удрала со страху за испорченное белье. Конечно, вернется – куда ей деваться? Однако утруждать хозяйку подробностями вовсе необязательно.
Мадам Дорис (а именно под этим именем знали ее окружающие) только кивнула. Из жалованья так из жалованья. Мелочь. Но все ж поинтересовалась:
– Ты бы спросил, как это ей, малохольной, довелось простыню изодрать? У нас ведь постели не казенным бельем застелены. Пальцем дыру не провертишь.
– Как же ее спросишь-то? Она ведь немая.
– Вот как! Почему? С рождения?
– Да нет, – ответил управляющий. – Язык у ней вырезан. Говорят, в детстве. Я вам в свое время докладывал, вы позабыть изволили.
Мадам Дорис подумала: вот дурак длиннобородый! Что мне за дело до какой-то прачки и ее языка? А вслух сказала:
– Ах да, припоминаю. Пускай. Что там еще?
Иван Дормидонтович снова кашлянул: