– Только у меня к вам имеется одна просьба, – не дала договорить барону Готшильду Амалия.
– Для вас – что угодно, – сладко пропела трубка. – Приказывайте, моя королева.
– Я настоятельно прошу вас, чтобы мы уехали сегодня и как можно раньше, – твердо сказала Амалия. – Пусть при оформлении бумаг я буду вашей кузиной, хорошо?
– Ваше желание для меня закон! – возбужденно отозвалась трубка и снова чуть не выскочила из рук «вдовицы».
– Решение далось мне не просто, – добавила она, – и я опасаюсь, что могу передумать. Так что поторопитесь, барон…
– Да, да. То есть нет! – Готшильд и вправду очень волновался. – Ни в коем случае! – уже явно нервически воскликнул он. – Я не позволю и не допущу, чтобы вы передумали, и тотчас поеду… нет, уже еду! – немедленно выполнять это ваше условие! Сегодня, – голос его ликовал, – именно сегодня мы уедем с вами из этой ужасной страны в Вену, столицу цивилизованного государства, где мы… где нас…
– Хорошо, я жду вас у себя, как только вы будете иметь на руках билеты, – снова не дала договорить банкиру Амалия. – Поторопитесь, дорогой барон…
Последние слова, сказанные Амалией-Ольгой, надо полагать, повергли барона в неописуемый восторг. Закончив с ней разговор, банкир немедленно занялся приобретением билетов и оформлением прочих бумаг на себя и «свою кузину», что при наличии его напора и его денег совершилось в самые кратчайшие сроки.
Поезд на Вену отходил в шестнадцать тридцать пополудни, так что времени для сборов было предостаточно; и в то же время отъезд должен был случиться довольно скоро, что порадовало Амалию. Собралась она быстро, благо была практически всегда готова к тому, чтобы незамедлительно и без проволочек покинуть свое место жительства. С момента бегства из Петербурга это правило было неизменным и неукоснительно соблюдалось.
Барон Готшильд заехал за ней за час до отхода поезда. Он был в дорожном костюме, деловит и сильно возбужден предстоящей дорогой, а главное, тем, что должно было случиться сегодня: обладание красивейшей из женщин, страстно желаемой им. В своих грезах, особенно после телефонного звонка Амалии, он уже не раз представил себе, как все это будет происходить. Сладкие грезы будоражили рассудок и плоть. Во всем теле наблюдалось томление и сильнейшее желание. Он не мог больше думать ни о чем.
Амалия же, в отличие от барона, была собранна и деловита. Она не начала разговор сразу о деньгах, отложив его на более удобное время, каковым считала пребывание их вдвоем в двухместном купе. Она решила завести разговор о «гонораре» именно в тот момент, когда банкир, снедаемый страстью и похотью, решит, что настал момент овладеть ею. Вот тогда-то она и назовет сумму, которую Готшильд выложит с ходу, поскольку думать ни о чем, кроме соития с ней, уже не сможет. Потом она благосклонно примет предложенную сумму и отдастся разок-другой изнывающему от желания банкиру. А дальше будет видно…
Собственно, так оно и случилось.
Проехав границу, они поужинали в ресторане и прошли к себе в купе. Барон тотчас завел разговор о неге и наслаждении, которое он сейчас испытывает и которого могло бы быть несказанно больше, если Амалия проявит к нему, так сказать, благосклонность и осчастливит его так, как он никогда не был счастлив в своей предшествующей жизни.
Амалия взглянула на него своими влажными блестящими глазами, и банкир начал таять. Теперь можно было лепить из него все, что пожелаешь, и Ольга Григорьевна пожелала получить вперед семьдесят пять тысяч австрийских крон. Сумма хоть и поразила Готшильда своим масштабом, но охладить не смогла. Он тут же у нее на глазах выписал чек на семьдесят пять тысяч и припал к ее шейке.
Амалия не противилась.
Когда его руки стали скользить по ее телу, мять грудь и проникли под платье, а потом и кружевные штанишки, она лишь покорно развела ножки в стороны, пропуская его ладонь. Стянув панталоны, банкир задрал ее платье и приник губами к низу ее живота. После чего судорожно стянул с себя брюки и вошел в нее, издав тонкий и совсем не мужской стон. После несколько дерганых движений он закатил глаза, выгнулся… Затем блаженно откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза в сладкой истоме. Вскоре истома прошла, зато пришла мысль: а не много ли он заплатил за столь божественное, но довольно кратковременное наслаждение? Мысль эта начала портить ему настроение. Амалия, словно угадав, о чем думает Готшильд, разлила по бокалам вино, свой пригубила, а полный подала барону.
– Выпей, милый, – обворожительно произнесла она и улыбнулась так, что естество банкира вновь проснулось и стало набирать силу. Гнетущие мысли о потере денег улетучились и вновь уступили место желанию блаженства.
Второй заход был неистов и долог. Мир дважды уплывал из-под ног Амалии, прежде чем барон излился в нее. Он впал в блаженную нирвану, а затем глаза его сомкнулись, и он полностью отдался во власть Морфея.
Его разбудил кондуктор:
– Вена будет через полчаса, господин барон.