Копаев и Пащенко окаменели. Они сидели и смотрели на то, как их старинный друг виновато морщился.
— Дело прошлое.
— Этого не может быть, — едва слышно выдавил Копаев.
— Еще как может, — твердо заявил Пермяков. — Я так и сказал. Мол, на дом согласен. Выпускаю Кускова, а вы мне — дом в Сочи. Знаешь, Антон, дом этот какой? Крутой, без вопросов. С мансардой, двести девяносто квадратов общей площади. Если его продать, то запросто можно трешку на Охотном Ряду взять.
— Он пьян, — поставил диагноз Пащенко. — Везем его домой. Надоело этот бред слушать!
— Это не бред! — Пермяков внезапно стал трезвым и повысил голос. — Такова истина. Рожин предложил мне дом, и я дал свое согласие! Все. Я не жду понимания.
Темнота опустилась. В этом кругу не было принято повторять шутки.
— А ведь дом теперь твой. Правда, Саня? — профессионально поразмыслив, констатировал Копаев. — Рожин успел на тебя право собственности оформить?
— Успел, — так же нехотя подтвердил Пермяков. — Я ухожу из комитета. Только оправдываться не собираюсь. Не в чем.
— На самом деле? — удивился Пащенко.
— На самом, — подтвердил Александр.
— А то остался бы.
В такую вот историю по-прежнему верилось с трудом, но яд в словах прокурора уже чувствовался.
— Нет, Вадим, не получится. — Пермяков оторвал травинку, сунул ее в зубы. — Меня не Кормухин, а ситуация поломала. Я уже не смогу.
Поддержки, как и упрека, он не встретил.
Сашка понимал, как на него сейчас смотрят друзья, и объяснил:
— Я шутя сделал то, за что раньше брал за ноздри других, и так же запросто побывал на их месте. Весь комплекс мероприятий, от ареста до освобождения. Вот что меня поломало, ребята.
Наступила пора, когда нужно было уезжать либо разжигать костер.
— Довезете до дома?
Локомотив сам развязал узел, который затянул. Отправив жену к матери в Сызрань, он вдруг почувствовал облегчение, которое приходит в тот момент, когда ты становишься свободным от обязательств перед близкими. Освобождение от семьи часто дается с трудом. Но когда оно наступает, в первые дни приходит чувство освобождения от неких пут. Не нужно бояться за близкого человека, беречь приходится лишь себя. Исчезает необходимость отвечать за других. По всей видимости, это самое чувство и запрещало истым ворам иметь семью.