Он даже навалился грудью на стол, но, понятно, этого не сделал. Однако его движения были столь откровенными, что важняк подался назад.
— Вы вот, Кормухин, сидите сейчас передо мной и всерьез стремитесь доказать взятку. А за что? За то, что Кусков оказался на свободе? Но ведь это, простите, не я Кускова освобождал, а судья! Отчего же вы в генпрокуратуру не обратились для того, чтобы водворить в СИЗО судью Марина? Плюс к этому вы пытаетесь доказать еще и такую бредятину, как убийство опасного свидетеля посредством использования подельников, оставшихся на воле. — Тут легкие Пермякова сдавила боль от пяти сигарет, выкуренных одна за другой. — Поэтому признайтесь, Кормухин, вы по утрам аминазином не балуетесь?
Он кашлял, и ему было совершенно безразлично, что со злостью в голосе отвечает ему Кормухин. Наверняка что-нибудь обидное. А чего еще ждать после «аминазина по утрам»? Арестант дотянулся до пластмассовой урны, единственного, что в этом кабинете не было прикручено к полу, поднял в знак извинения ладонь и сплюнул.
— Простите, Кормухин, — вытирая губы полой рубашки, выдавил Сашка и тут же уточнил: — Это я просто слишком много курил.
Кормухин брезгливо убрал со стола руки. Он дождался, пока арестованный следователь приведет себя в порядок, скользнул рукой в портфель и вынул из него диктофон. Важняк так же молча поставил аппарат на столешницу, нажал кнопку воспроизведения, после чего прижался боком к стене. В кабинете для допросов следственного изолятора откинуться назад нельзя. У табуретов нет спинок. Даже у тех, которые стоят за столом.
«Как мне помочь Кускову? Понимаете, Александр Иванович, это друг мой, кореш по детству. У меня сердце на куски разрывается от боли». — Этот голос показался Пермякову очень знакомым.
Так говорил тот человек, сердце которого ныне было разорвано без всяких аллегорий.
«Как подумаю, что я здесь, а он там!»
«А вы поменьше об этом думайте». — Этот голос Пермяков узнал сразу.
Он стал догадываться об этом еще тогда, когда было произнесено имя. Однако Александр Иванович — не Вратислав Аристархович. Ошибки тут не было. Из динамика диктофона до Пермякова доносился его собственный голос.
«Я ни спать, ни есть не могу».
«Надо себя заставлять, и все будет в порядке».
«Да в каком порядке, Александр Иванович?! Виталий на тюрьме гниет, ему еще и мокруху шьют! Это — порядок?!»
«Шью, очевидно, именно я, да?»
«Вырвалось», — виновато признался Рожин.
«Так ворота покрепче закрывайте, — посоветовал Пермяков. — Чтобы ничего не вырывалось. Чего вы от меня хотите?»
«У Виталия здоровье плохое. Он на тюрьме загнется. Вы это понимаете?»
«Это у него-то со здоровьем плохо? — изумился Пермяков. — А мне рассказывали, что он запросто вливает в себя литр водки, после чего танго в бескозырке танцует, на машине летает, а также экстремальными видами спорта в компании полицейских занимается».
«В каждом домике свои гномики. Это сдуру, после водки. А так он весь болен. Почки, печень, опорно-двигательный аппарат».
«Уважаемый, у меня дел помимо Кускова выше крыши. Если у вас все, то прошу откланяться и оставить меня в моей тоске».