Те двое, которые находились ближе к нему, сориентировались моментально и упали на пол, едва заслышав голос Титова и стрельбу его автомата. А вот Комиссаров и Беридзе, атаковавшие дальний тамбур, не успели пригнуться и попали под пули Беляева. Две из них насквозь прошили правое плечо Комиссарова, заставив его крутануться на месте, вопя от боли. Беридзе кусочками металла оторвало левое ухо и размозжило затылок. Если Комиссаров устоял на ногах и даже приготовился стрелять из автомата неповрежденной левой рукой, то грузин вышел из строя навсегда и безоговорочно. Там, где его голова впечаталась в ковровую дорожку, образовалась отвратительного вида лужа, напоминающая блевотину: нечто вроде густого томата с вкраплениями какой-то гадости.
Залегшие Кроха и Кястис дали залп из своих автоматов, но, повалившись практически один на одного, помешали друг другу. Их пули, не задевая Титова, рикошетили от металлических поверхностей и с визгом летали по тесному коридору, вынуждая стрелков вжиматься в пол.
Пользуясь этим, Титов, подбадривая себя воинственным воплем, выскочил из своего отсека, готовясь прикончить нападающих одной очередью.
Он сделал бы это, если бы Комиссаров не продолжал стоять, шатаясь от стенки к стенке. Заметив, что раненый целится в него из автомата, удерживаемого одной рукой, здоровяк Беляев поспешил изрешетить его длинной очередью. Часть пуль принял грудью Комиссаров, карьера наемника которого на этом закончилась.
Но вот беда, остальные шальные пули пронеслись дальше по коридору, попав в Титова. Его палец, обхвативший спусковой крючок, ослаб и перестал подчиняться. Он тяжело упал на колени, качнулся вперед, выпрямился и опрокинулся навзничь, уставившись в потолок стекленеющими глазами.
Кроха на всякий случай добил его из «Узи», тогда как Кястис ужом развернулся в узком проходе, чтобы отразить атаку Беляева.
Но тот уже скрылся, запершись в тамбуре. Вторая дверь была заблокирована изначально, так что Беляев очутился одновременно в ловушке и в надежном убежище. Он сел на пол, прислонившись спиной к одной двери и упершись подошвами во вторую, и молил Бога, чтобы о его существовании забыли.
В принципе, где-то так оно и вышло.
Сообразив, что творится неладное, Белоусов не растерялся, не запаниковал, а первым делом выхватил и взвел курок табельного пистолета.
— К двери! — приказал он осоловелому Галкину. — Держать во что бы то ни стало!
— Чем? — трагически воскликнул Галкин, решивший, что им пришел конец. — Чем держать?
— Да хоть зубами. Или…
Тут Белоусов употребил бранное словцо и полез за контейнером с бесценным тромонолом. Был он в застиранных трусах и растянутой футболке, но вид имел внушительный. Галкин просто не мог ему не подчиниться. Он попытался повернуть щеколду на двери, но, перекосившаяся после близкого взрыва, она не закрывалась. Тогда Галкин не придумал ничего лучше, как вцепиться в ручку обеими руками, и напряг мышцы, чтобы не пропустить неожиданный рывок.
За стеной громыхали беспорядочные выстрелы, раздавались вопли и ругательства. Белоусов, держа контейнер обеими руками, колотил им в пуленепробиваемое окно, которое вминалось, трескалось, но не поддавалось.
— И-эх! — кряхтел он. — И-эх! И-эх!
Выстрелы снаружи стихли, там раздался хруст битых стекол под ногами налетчиков.
— Здесь, — произнес мужской голос.
Произнес по-русски, но с каким-то странным акцентом.
— И-эх! — приговаривал Белоусов, взгромоздившийся на столик. — И-эх!
Дверь дернули. Галкин вцепился в нее, как утопающий цепляется за соломинку. «Господи, Господи, спаси и помилуй, — непрерывно крутилось в его голове. — Спаси и помилуй… спаси и помилуй… помилуй…»