— Выезжаю! — бросил Комаровский в трубку, не дослушав сбивчивых объяснений Левича.
— Куда? — поинтересовалась жена, вышедшая из спальни и потрудившаяся обрядиться лишь в золоченые домашние тапки.
Поутру и на трезвую голову она не казалась такой уж желанной.
— Дела, — ответил Комаровский, отвернувшись.
— В такую рань? — Она издала короткий призывный смешок, напоминающий мяуканье. — Пойдем лучше в постельку, котик.
— Не время.
— Устал?
Под этим подразумевалось: «Что, силенок маловато, старичок?»
— В Вологонске десятки убитых, — сказал Комаровский, едва сдерживаясь.
— Успеешь в свой Вологонск. Часом раньше, часом позже…
Она подошла и попыталась прильнуть к нему. Он раздраженно отстранился:
— Слушай, ну что ты за моду взяла: голышом по дому расхаживать? Не на нудистском пляже.
Она прищурилась:
— Я твоя жена. Напомнить про супружеский долг?
— Не надо, — отрезал Комаровский. — Я и так о нем слишком много думаю.
— А, вот оно что! Может, тогда кого-нибудь из своих орлов ко мне приставишь? Если сам не можешь.
— Еще одна шуточка подобного рода, и развод. Вот так!
Пристукнув кулаком по столу, Комаровский удалился. Пока он завтракал, жена ни разу не заглянула в кухню, но она кипела от ярости — это было легко определить по щелчку двери в туалет, по бурлению воды в унитазе, по напору воды, бьющей из крана, по шарканью тапочек, по множеству других звуков, выдающих плохо сдерживаемое недовольство. Когда долго живешь с женщиной, она перестает быть загадкой. Достаточно взгляда, жеста или слова, чтобы угадать, настроена ли она на минорный лад, мажор или же на военный марш, под который готова перейти в психическую атаку.
Комаровский подумал, что если, не дай бог, останется один, то встретит старость в полном одиночестве, и старость эта не за горами.
— Ладно, не дуйся, — буркнул он, когда жена перестала мотаться по квартире и встала перед зеркалом, чтобы привести в порядок свои осветленные лохмы.