Но тот, о ком писал ему в ксиве старик Мулла, не пришел. Что с ним сталось, бог весть. Может, передумал? А может, и того хуже, не добрался и сгинул по дороге. Этот, раненый, на него вряд ли похож: явился совсем с другой стороны, одет во что-то непонятное, да и пистолета при нем никакого не оказалось – значит, тайника у Голой скалы не посещал.
Но то, что беглый, – это очевидно. Тут Платон не сомневался. Он беглых на своем веку повидал немало. Километрах в двадцати к востоку от скита была небольшая колония, наполовину пустая. Может, оттуда пришел. А может, вообще залетный из дальних краев.
Платон тронул больного за руку. Тот открыл глаза.
– Здравствуй, голубчик. Как здоровье?
– Спасибо, отец, вроде оклемался.
– То-то и вижу. А был ты почти что при смерти. Как мы тебя с Еленой дотащили сюда – сам не пойму.
Больной попытался было приподняться, но лицо его исказила гримаса боли.
– Откуда же вы меня тащили, отец?
– Да ты лежи, милый, лежи, – замахал руками Платон. – Силы береги. После такого заражения тебе надо месяц лежать в лежку да лапу сосать.
– Какого заражения? – не понял гость.
Платон покачал головой.
– Да у тебя, паренек, чуть не гангрена начиналась – бок у тебя загноился так, что впору было ножом вырезать. Насилу вон Елена травами тебя отпарила. А то уж и не знаю, как повернулось бы дело. Ты, чай, в районную больницу не шибко желаешь попасть?
– Твоя правда, дед, – криво улыбнулся больной. – Мне там делать совсем нечего. Такому-то здоровому.
Платон искоса посмотрел на него, и в первый раз за недельное пребывание у них в доме гостя у старика мелькнуло подозрение: а может, это все же тот, кого к нему Мулла направил? Но Платон не стал торопить события, опасаясь, как бы не ляпнуть лишнего и не совершить роковую ошибку.
Платон когда-то имел приход в единственной церквушке Северопечерска. Направлен он был туда церковной епархией сразу после войны. Приход был небогатый, но батюшка не бедствовал: в конце сороковых в церковь повалил народ – видно, тяжкие испытания военного лихолетья да вечная нужда мирной жизни оставляли местным мужикам и, в основном, бабам одну надежду. К ней они и льнули. Отец Платон служил по совести, за причастия лишку не требовал, соборовать и вовсе иногда бесплатно соглашался – словом, заслужил народное уважение. Но в начале шестидесятых, когда Хрущев вдруг объявил войну религии, церковь закрыли. А позже в ней разместили какой-то музей, который просуществовал лет пять, да потом и сам закрылся, а отец Платон ушел в тайгу и уединился. Если бы поблизости был монастырь, он бы точно ушел туда. А так он устроился на брошенном хуторе в лесу и своими руками возвел рядом с домом часовенку, о чем шепнул своим старым прихожанам, и те сами стали к нему изредка наезжать да привозили с собой верных людей.
Так отец Платон и жил на своем хуторе как бы тайком. О его религиозной деятельности, или самодеятельности, как в шутку говаривали доброхоты, знали и местные власти, и милиция, но Платона не трогали: а как его тронешь, если отец и мать начальника райотдела МВД Кольки Хруничева в пятьдесят первом в церкви у Платона венчались, а в пятьдесят втором и Кольку там крестили. Но Платон о своей часовенке помалкивал, принимал скромные подношения прихожан, да еще с огорода своего да с леса жил, прокармливая и себя, и племянницу. Когда в начале девяностых в Москве вдруг сильно возлюбили православие и все кому не лень принялись строить храмы, председатель горисполкома даже вызвал к себе Платона на чашку чая и прозрачно намекнул, что можно бы и церковь отреставрировать, и приход восстановить. Но Платон отказался, сославшись на возраст и болезни.
Но у Платона был другой резон отказаться от заманчивого предложения. И этот аргумент оказался куда сильнее прочих. У него было важное дело, которому он себя давно и вполне сознательно посвятил – точно так же, как когда-то сознательно выбрал путь священства. Когда разорили его церковь, он не озлобился, даже и не осерчал. Скорее огорчился. Но к чувству огорчения примешалось и еще одно чувство – недоумение. Он не понимал, что творит советская власть с народом, к чему эти постоянные унижения, репрессии и издевательства. Только одному человеку он мог задавать эти вопросы, зная, что услышит честный и мудрый ответ. Этому человеку Платон был обязан жизнью, о чем помнил всегда, и всегда молился за него, и почитал своим долгом оказывать ему посильную помощь. Их скрепляла давняя дружба, выросшая из случайной встречи, а потом cyдьба разметала их по разным краям необъятной России, но через много лет вновь свела вместе, и с тех пор уже связь между ними не прерывалась.
Благодетель Платона – именно так старец называл своего давнишнего спасителя – снова оказал ему помощь при совсем странных обстоятельствах в конце семидесятых. Дело было осенью. Егор как раз приехал к нему в скит на пару недель, как делал это на протяжении последних десяти лет. А накануне его приезда к Платону вдруг наведались трое бандитов. Бандиты были не местные, из Свердловска. Они вошли в часовенку, дверь в которую Платон никогда не запирал, когда оставался здесь, – и потребовали отдать иконы, кое-какую церковную утварь, деньги. Платон пытался усовестить кощунов, да вce без толку.
Один из налетчиков вынул финку. Видя, что дело плохо, Платон не стал артачиться и с тяжелым сердцем отдал им маленькую чудотворную икону Божьей Матери, бронзовую дароносицу и еще какую-то мелочь, которую ему удалось в свое время укрыть от госкомиссии, пришедшей к нему в церковь описывать «предметы культа».
Кощуны перевернули в скиту все вверх дном, но ничего, конечно, не нашли, да и ушли, похохатывая. А на следующий день приехал Егор. Услышав о происшествии накануне в ночь, он сильно разозлился и тотчас ушел, пообещав вернуться через несколько дней. Он и впрямь вернулся. И самое удивительное – привез все, что забрали у Платона ночные гости.