— Значит, ни вы, ни ее мать никогда не приедете к нему?
— Быть может. Но если бы кто-нибудь и пришел за нею, то вы не иначе отдадите ее, как по моему письменному приказанию; вот, на всякий случай, мой почерк.
Эмануил взял перо и стал писать:
— Ваше имя, сударыня?
— Жанна Булэ, — отвечала добрая женщина, все еще не веря в действительность посылаемого ей счастья.
— Вы должны, — продолжал Эмануил, — мало-помалу приучать дочь мою к мысли, что родители ее умерли… и когда приедут взять от вас моего ребенка, вам вручат от меня бумагу, которая совершенно обеспечит вашу будущность. Но помните, что только лицу, принесшему эту бумагу, вы можете отдать мою дочь.
— Я исполню сударь, вашу волю, — отвечала озадаченная женщина, не зная, за кого она должна принять человека, который платит по 500 франков в месяц незнакомой женщине и дает ей в подарок дом в 6 тысяч франков.
— Итак, прощайте.
— Вы уезжаете?
— Да.
— А когда приедете опять?
— Быть может, сегодня же, быть может, — никогда.
Затем он поцеловал дочь: минут пять длился этот последний поцелуй, как будто несчастный отец хотел в нем передать всю свою душу.
— Вот ее вещи, — говорил он со слезами, — наблюдайте, чтоб она всегда была хорошо одета, потому что она любит это… Я прошу вас, наконец, обращаться с нею, как бы она была ваша собственная дочь.
После этого Эмануил еще раз поцеловал малютку, отдал наполненный золотом кошелек Жанне и вышел.
— В министерство ***, — сказал он кучеру.
Мы не беремся описывать состояние души де Бриона: он не плакал, потому что есть страдания, которые сушат слезы на глазах, заставляя их падать на сердце; но при всем том сила характера этого человека была так велика, что, подъехав к бульвару, он вышел из кареты если не веселым, то совершенно покойным. Приказав доложить о себе министру, которого мы знаем уже по отношениям с Юлией, он был немедленно принят.
— Что привело вас ко мне? — спросил министр.
— Мне нужен паспорт.