— А если не захочу никогда?
— Тогда я сам.
— О, да, ты же любитель полазить в чужих вещах.
Обоняние не к месту воскрешает запах колготок Вероники Игоревны, и меня бросает в жар.
Нет.
Нет, нет и нет!
— Так правильно, — выдавливаю я. — Помогать людям… Помогать, м-м, друзьям, не знаю… даже если они безголовые курицы, у которых одни лучики говна в голове.
— «Друзьям»?
Я понимаю, что тут подойдёт «а-га», «да» или любая другая утвердительная штуковина, но какое-то упрямство, раздражённое и угрюмое, перехватывает горло.
Диана отводит взгляд, и момент ускользает — не в разговоре ускользает, а внутри меня, в моей решимости, которой и так-то было мало.
Что ж, молодец.
Ка-ак всегда.
Воздух, свежий, солёный, покусывает щёки и пальцы. Наползают сумерки.
Диана поднимает розовый камушек и с досадой швыряет в море. Голыш прыгает по волнам лягухой, и под ним мелькает крохотная тень. Ква-а. Ква-а!
— Злишься? Что притащил тебя домой?
— Как-то её почту на ноуте открыла. Случайно. — Диана поджимает губы и показывает что-то на переносице. — Даже не читала…
Я приглядываюсь. Белая полосочка?
Шрам?
Меня будто обжигает. Всякое случалось между Фролковой-старшей и Фролковой-младшей, но никогда Вероника Игоревна не поднимала руки на дочь.
— Когда это было?