Нова. Да, и Гоморра

Пока не натыкается спиной на древесную кору.

Наливаясь рубинами белков, единорог тянется к ней мордой, и мухи ползают у него в ушах, мерцая как зеленые витражи в мраморных оконных раструбах. Мокрый бархатный нос тычется деве в шею, и зверь опускается на колени. Ее рука на грубой шкуре медлит, не решаясь ни оттолкнуть его, ни прижать к себе, как велел отец. Единорог шепчет, и его шепот словно скрип песка в сухих листьях. Между прерывистыми вздохами и ржанием дева различает слова: «Дурочка! Дурочка! Я всего лишь миф в шкуре единорога, но я разорву тебя на кровавые ошметки!..» Его согнутое колено давит ей на живот. Хрип застревает в горле. Дева вырывается, оступается и чуть не падает, бежит со всех ног…

Лес в ее голове обращается храмом. Древесный лабиринт уже не лабиринт, а залы, галереи, каменная резьба, нагромождение апсид и притворов, и среди них возникает видение распятия, но распинают не ее. Лозы на глазах каменеют, обращаясь классическими фризами. Топот ее ног по мягкому дерну отзывается грохотом металлических шариков по граниту. Словно злобные ведьмы и духи деревьев, листья хлещут деву, хлещут по плечам — там, где голое тело под разорванным платьем. Ветви тянут к ней растопыренные пальцы, шлепают по лбу, дергают за волосы, когда она ныряет под низкими сучьями, которые служат ей опорой, когда несется мимо колонн из дубовых стволов, что поддерживают хоры. Единорог не отстает, ритму копыт вторит треск ветвей, шорох камней и листвы у нее под ногами. Дева будет бежать, а боль будет разгораться в груди, будет нестись сломя голову, а ужас будет сгущаться трухлявыми корнями поперек тропы, жгучими ударами черных ветвей, пронзительными криками семи грачей, дева будет…

Нью-Йорк Сентябрь 1960 г.

Призматика

(Перевод С. Силаковой)

Оммаж Джеймсу Терберу[52]

1

Жил-был Эймос, бедняк бедняком. Ничегошеньки у него не было — только огненно-рыжие волосы, проворные пальцы, быстрые ноги, а еще голова, которая соображала быстрее, чем бегали ноги. Как-то серым вечером, когда в небе ворчал гром и дождь уже вот-вот должен был пролиться на землю, Эймос шел по мощенной булыжником улице к таверне «Мореход», чтобы сыграть в бирюльки с моряком Билли Бастой. Одна нога у Билли была деревянная, а рот полон баек, которые он весь вечер пережевывал, пока ему не надоедало. Билли Баста болтал, пил и смеялся, иногда напевал, а Эймос сидел тихо и слушал и непременно выигрывал в бирюльки.

Но в тот вечер, когда Эймос вошел в таверну, Билли помалкивал, и все, кто был в таверне, — тоже. Даже Идальга, хозяйка таверны, — а не было на свете мужчины, чьи россказни Идальга приняла бы всерьез, — облокотилась о стойку и слушала раскрыв рот.

Говорил только один человек. Высокий, худой и весь какой-то серый. Серый плащ-пелерина, серые перчатки, серые сапоги, и даже седина с каким-то пепельным оттенком. Эймосу показалось, что голос у него — как ветер, что обдувает мышиную шерсть, или как песок, что сыплется на потертый бархат. Все у незнакомца было серое, кроме огромного сундука, который стоял рядом с ним. Сундук был черный, высокий — по плечо хозяину. Вместе с серым незнакомцем за столом сидели несколько суровых чумазых моряков с абордажными саблями на поясе. Они так заросли грязью, что казалось, были и вовсе бесцветными.

— …Итак, — продолжал вкрадчивый серый голос, — мне нужен человек, у которого хватит ума и отваги, чтобы помочь моему самому дорогому, самому близкому другу и мне. Этот человек не потратит время попусту.

— А кто ваш друг? — спросил Эймос.

Хоть он и не слышал начала истории, но заинтересовался: отчего это в таверне субботним вечером — и вдруг такая тишина?

Серый господин обернулся, выгнул серые брови:

— Вот мой друг, самое дорогое и близкое мне существо.

С этими словами он указал на сундук, и изнутри донесся низкий звук, от которого стало липко и душно: «Алмпф».

Все разинутые рты моментально захлопнулись.

— А как ему надо помочь? — спросил Эймос. — Найти доктора?

Серые глаза удивленно расширились, а все рты посетителей таверны снова открылись.

— Ты говоришь о моем самом дорогом, самом близком друге, — прошелестел серый голос.

Билли Баста из дальнего угла попытался сделать Эймосу знак — мол, не болтай, — но серый господин обернулся, и Билли, приложивший было палец к губам, торопливо засунул его в рот, притворившись, что просто ковыряет в зубах.