Ночное кино

– Вот такая она и была. Сандра не просто мчалась по волнам и что ни день ныряла туда, где поют русалки, – она сама была русалка. К тому времени, когда я проводил ее до дома, я ее любил. Телом и душой.

Тон ровный, лицо нагое и бесстрашное. Похоже, он впервые по-настоящему о ней говорил. Голос прерывается, а речь такая, будто эти затхлые, витиеватые и хрупкие слова были погребены в нем годами: они рассеивались в воздухе, едва вылетев наружу.

– Ты ее провожал на Восточную Семьдесят первую? – уточнил я.

Он покосился на меня:

– Где мы были вчера вечером.

– Так вот откуда ты знал, как туда влезть, – потрясенно прошептала Нора. – Ты туда уже лазил.

– После этой первой ночи, когда она не пришла домой, ее родители закатили скандал. Они ее застраивали только так. Сказали, чтоб к часу ночи была дома, иначе сошлют куда-то, в поместье на север. И всю неделю я к часу ночи приводил ее домой, а потом ждал через дорогу, где мы вчера стояли. Где-то полвторого она вылезала из окна, и мы уходили – в порт, или в «Карлайл», или в Центральный парк. В шесть утра она залезала обратно. Перере́зала провода, чтобы сенсоры на окне не врубали сигнализацию. Родители были не в курсе. Очевидно, не в курсе до сих пор. Когда я туда вчера залез, там все было по-прежнему. Я так и ждал, что Сандра вот-вот из окна вылезет.

Он уставился в пол и допил скотч.

– Неделя закончилась, – тихо продолжал он, – я вернулся в школу и первым же делом написал родителям Орландо – рассказал им, что случилось. Она мне смелости придала, хотя ни словом об этом не обмолвилась. Сунул письмо в ящик, и у меня будто петлю с шеи сняли. Они молчали несколько недель, но потом ответили, и я – ну, не знаю, я стал перед ними преклоняться. Они меня благословили за то, что написал, рассказал правду. Просили, чтоб я простил себя, обещали за меня молиться, и, мол, в их доме мне всегда рады.

Хоппер покачал головой – видимо, все не мог справиться с потрясением.

– Еще пару недель мы с Сандрой переписывались каждый день. А в конце мая она на неделю замолчала. Я чуть не рехнулся – думал, случилось что. Потом звонок. Никогда ее голоса не забуду. Она была в отчаянии, плакала. Сказала, что больше не может жить с родителями, хочет уехать, чтоб они ее не нашли. Спросила, поеду ли я с ней. И я сказал… короче, я сказал лучшее слово в человеческом языке.

– «Да», – прошептал я.

Он кивнул.

– Одолжил денег на билеты у одного учителя. Десятое июня две тысячи четвертого. Двадцать один тридцать пять. «Юнайтед», рейс семьдесят пятьдесят семь. Из Кеннеди в Рио-де-Жанейро. На юге, на острове Санта-Катарина, есть такой город, я там раз бывал. Флорианополис. Ничего красивее в жизни не видел – не считая ее. У меня друган там баром рулит на пляже. Обещал помочь с работой, пока не сориентируемся. Наступили летние каникулы, я опять на трех «грейхаундах» мотанул в город ее увидеть. И когда увидел, понял, что все по плану. Мы уедем, все бросим. Лучшая ночь моей жизни – когда мы эти татуировки сделали. Я слыхал про «Восставший дракон». Но кирина придумала она.

– Ларри делал, да? – спросила Нора.

– Ага. Здоровенный такой мужик. В салоне никого, только мы трое. Сложный дизайн. Такие вещи полагается делать месяц, чтоб боль была полегче. Но у нас назавтра самолет – либо сейчас, либо никак. Когда все закончилось, она меня руками обхватила, смеется, словно и не больно совсем, и говорит: до завтра. Завтра все начнется.

Хоппер глубоко вздохнул, переплел пальцы, глядя в окно, где вода так и хлестала в стекла. Он перенесся в далекую даль, потерялся в бездонной расселине прошлого, откуда все не мог выбраться. Или, может, вспоминал подробность, которой предпочел не делиться, ее слова или жест, которые навеки останутся между ними.

Потом он перевел взгляд на нас, – кажется, ему расхотелось продолжать.

– Ничего, если я закурю? – тихо спросил он.

Я кивнул. Он пошел достать сигареты из кармана пальто, а я глянул на Нору. Она, как загипнотизированная, за пятнадцать минут не шевельнула ни единым мускулом – так и сидела, опершись на подлокотник кресла и уткнув подбородок в ладонь.