Соломон (
Енох. И как же мы ввосьмером-то? Мамаша Блэквилл еще, пожалуй, и Вивиану с собой в город прихватит, так и вовсе семеро останемся.
Соломон. Не в первый раз такое случается. На моей памяти уже происходило нечто подобное, тридцать лет назад, в день смерти доброго мистера Лаки.
Енох. Не нужно об этом говорить. Забот хватает – пора избирать новую мамалои – Ева тяжела, ей скоро рожать.
Соломон. Зря не болтай, работай. Завтра трудный день.
Мамаша Блэквилл. Кто бы он ни был, этот человек, посмевший одурачить нашу Мэри, я ему спуску не дам! Имя Блэквиллов хоть что-то да значит в наше время! Мой покойный Гарри, земля ему пухом, был в числе строителей Растона. Его улицы и площади еще помнят Гарри Блэквилла, и пускай меня черти заберут (прости, святая Мария!), если я позволю глумиться над нашим именем. Герти, не порви кружева!
Ранним утром – небо еще не сбросило темную шкурку, но звезды уже начали гаснуть, – из дальних далей пришли темные, важные, набухшие соленой океанской водой тучи, но спохватились – что им делать в такой глухомани? – и последовали дальше, чтобы пролиться дождем где-нибудь в Мидлтауне. Крокодилы на болотах задумчиво крякали, призывая к порядку непоседливый молодняк, кошки на чердаках вслушивались в утреннюю тишь, усами-антеннами телеграфируя призрачным существам, заселяющим равнины Луизианы, сведения исключительной важности, а на полке сенного сарая неподалеку от господского дома Блэквиллов ворочалась без сна четырнадцатилетняя девочка. В ее душе бушевали ураганы и содрогалась земля, молнии танцевали, сверкая, как столовые ножи, и острые клыки ночных тварей разрывали людей на куски. Бекки нестерпимо страдала от того, что ей запретили присутствовать на завтрашнем празднике. Хотя она достаточно взрослая, чтобы быть там, и даже – кто знает! – ее могли бы выбрать следующей мамалои. Она молода, сильна и сметлива. «Дурные наклонности», – сказала бабушка. На полках в чулане уйма банок с вареньем – никто бы и не заметил! Многие банки закрыты несколько лет назад. Все равно варенье некому есть – кроме крошки Патрика, детей в господском доме нет, а он слишком мал. Надо же было такому случиться, что стул под ней пошатнулся, и банка выскользнула у нее из рук! Вивиана пришла в ярость. На глазах у дворни она вывела внучку во двор (за ухо, как последнюю соплячку!) и исполосовала ей всю задницу вожжами. Боль от зудящих ран не так тревожила Бекки, как жгучий стыд, что с ней поступили таким образом.
Ничего, она им всем еще покажет! Отплатит всем ухмыляющимся черномазым! А бабушке своей – поцелуй ее гадюка! – она еще устроит сюрприз. Бекки размечталась, как соберет кусочки ногтей или волосы с ее гребня и нашлет на Вивиану злую лихорадку, чтобы ее кости сделались мягче палых листьев, а кожа горела огнем! Бекки знала кое-какие специальные приемы и кое-что даже пробовала делать, весьма небезуспешно: взять хотя бы тот случай, когда она выдрала зуб у самого крупного аллигатора в окрестностях, усыпив его, или заставила кур ходить строем, будто на параде – вот умора! Правда, ей здорово досталось в те разы, но Соломон поглядывал на девчонку с симпатией – умница, хоть и шалунья!
Нет, о Господи, нет, она не переживет, если не будет на празднике вместе со всеми! Скорее всего, новой мамалои выберут девушку из соседней деревни, красивую двадцатилетнюю скотницу с ее сильными руками и сладкой улыбкой. Ее Бекки ненавидела пуще всех. Она знала – время придет, и она, Бекки, созреет и раскроется, как цветок орхидеи, но до той поры ей суждено оставаться худощавой замарашкой, девчонкой «не путайся под ногами». Но она ведь знала, знала, что лучше их всех! Неугасимым огнем в ней пылала воля к действию и жажда новых знаний.
Задремала Бекки поздно и проспала все утро, не заметив ни суеты слуг, ни отъезда госпожи. Вопреки опасениям Соломона, Мамаша Блэквилл не взяла с собой кухарку. В коляске, управляемой молодым кучером – родственником Соломона, выехали сама хозяйка, Гертруда, бледный с похмелья мистер Блэквилл и Лесли Сторнер. Поместье осталось на помощника управляющего, метиса Хатченса, и тот, в восторге от своего повышения, тут же принялся напиваться. В сущности, Мамаша Блэквилл могла не волноваться за хозяйство: все шло своим чередом, чернокожие, будто муравьи, заняты делами, да и на Вивиану с Соломоном она могла положиться, так как прожила с ними бок о бок всю жизнь и верила в их добросовестность. Единственное, о чем жалела старуха, так это о том, что оставляет маленького Патрика, но ведь всего на один день! Когда она уезжала, малютка спал, как ангелочек, в своей колыбели: золотые кудри разметались во сне, пухлые губки плотно сжаты в упрямой гримаске.
– Бог мой, как же похож на своего отца в детстве! – умилилась Мамаша Блэквилл, едва не всплакнув. Но мысли ее были заняты предстоящей битвой, и старуха поспешила сесть в коляску и отдать окончательные распоряжения склонившимся почтительно домочадцам.
От сильного тычка в плечо Бекки проснулась и уселась на своей сенной постели, сонно моргая. Над ней возвышалась бабушка.
– Дрянная девчонка! – приветствовала ее Вивиана. – Солнце уже к полудню клонится, а наша принцесса все почивать изволит? Ну-ка, живо, поднимайся и выходи во двор – тебя ждет работа! Экая лентяйка!
«Прекрасный день», – горько подумала Бекки, спускаясь с верхней полки сарая, отряхиваясь и потягиваясь всем телом, гибкая, как камышовая кошка.
– Поможешь Ноэлю прибраться в стойле, затем почистишься, явишься на кухню – Бьянка и Мариса вдвоем с обедом не управятся! – поможешь отнести обед на поле, а вечером присмотришь за хозяйским дитем. И если что – шкуру спущу! Ясно тебе, воришка?
«Неправда!» – хотела возразить Бекки, но, вспомнив про варенье, осеклась. Самым смиренным тоном, на который была способна, девочка спросила:
– Ба, а когда же мы пойдем на праздник?
– Ч Т О?! – Вивиана вскинула подбородок, подбоченилась и с презрением оглядела внучку с ног до головы. – Ты разве не поняла, мерзавка, что наказана? Сладенького, вишь ли, захотелось! Ты у меня, чертова кукла, отработаешь «сладенькое», пока мозоли на руках трижды кровью не заплачут! Праздник ей! Нишкни, и чтоб я в ближайшую неделю и слова лишнего от тебя не слыхала!
За последние два часа, показавшиеся ей бесконечными, Мамаша Блэквилл вся пропиталась пылью, потом и злобой. Жара стояла нестерпимая. Едва очутившись в городе, она направилась в редакцию газеты, но наглеца-репортеришки там не оказалось, а редактор, краснощекий усач с замашками барчука (но на деле оказавшийся фальшивым, как поддельный цент), в ответ на ее расспросы о местожительстве мистера Добсона наговорил ей пустяков, ловко залакированных любезностями.
Из газеты семейство Блэквиллов направило свои стопы на ярмарку. Людей-то! пруд пруди; уж верно, все как один бездельники. Ржали лошади, кружили карусели, пахло дымом и печением, в воздухе летали воздушные шары и разноцветные ленты. Мамаша Блэквилл надеялась, что репортер где-нибудь неподалеку – ярмарка только открылась и должна бы привлечь его внимание как единственное заметное событие в этом захудалом городишке. «Да, сэр, именно ЗАХУДАЛОМ, говорю я, и не возражайте, я видывала Нью-Йорк и Лондон, бывала в Париже и Вене; все города весьма многолюдны, но нигде нет такого скотства, я говорю СКОТСТВА, как здесь: людишки беспрестанно галдят, непристойно хохочут и плюют на землю, а запах-то, запах! Господи помилуй! В стойле пахнет лучше!»
ebooksa