Обман

Я вдруг отвлекаюсь на звук хлопнувшей двери – двери Дэвида. За этим следует глупое подростковое хихиканье. Смеяться так может только один человек.

Мой позвоночник напрягается, словно его скручивает от отвращения, а над бровями начинают выступать капельки пота. Я громко откашливаюсь – пусть не забывают, что они здесь не одни, – но боюсь, никто меня не слышит. Я кашляю еще громче, нарочито, театрально, и для усиления эффекта хлопаю ладонями по подлокотникам кресла. По другую сторону стены раздается еще более громкое хихиканье. Ну конечно, они меня слышат. А может, я на самом деле здесь задыхаюсь. Может, я вообще умираю, но Дэвид, разумеется, слишком занят флиртом с этим пустым свитером, чтобы прийти мне на помощь. Что ж, если я не могу их остановить, то, по крайней мере, сделаю все, чтобы испортить им малину. Я оглядываю кабинет в поисках чего-нибудь тяжелого, что можно швырнуть о стену. Что угодно, лишь бы отвлечь их, сбить с настроя. Однако ничего подходящего я не вижу. Я случайно бросаю взгляд на свою правую руку – в ней зажата большая круглая резиновая печать.

Если открыть ящик стола и как следует шлепнуть по бумагам, то по кабинету разнесется громкое «бум». Да еще и ящик задребезжит. Это уж точно нарушит их романтическое уединение. А если кто-нибудь войдет, то все увидят, что я просто работаю – ставлю штампы напротив имен завтрашних гостей. И никто не посмеет сказать, что я стараюсь разбить пару или спасти своего лучшего друга от самого неправильного на свете решения.

Я обрушиваю печать на первый лист. Стук получается громкий, такой, как надо, и ящик дребезжит даже сильнее, чем я ожидала. Сжав зубы, я бухаю печать на следующий лист, потом на следующий, потом на следующий, и повторяю это снова, снова и снова. Эти удары и звуки очень раздражают, и я уверена, что мне удалось помешать их разговору. Наконец дверь Дэвида, чуть скрипнув, приоткрывается, и я слышу, как Джули, в своих туфлях на шпильках, удаляется. Я выиграла. Для полноты ощущений я ставлю последнюю печать на последний листок с фамилиями посетителей. Я смотрю на море красных кругов со словом «одобрено» внутри и чувствую, как у меня за плечами развевается плащ победителя.

13 января, 9:50

Меня все время преследуют мысли о том, что Рэйчел как-то узнает, что единственный файл с заключением ДПЗ, который я не вложила в личное дело, – это мой собственный файл, мысли о Джули и Дэвиде и о том, что Ричард убил свою мать. От каждого сообщения, что присылает мне Дэвид, ощущение одиночества только усиливается. Он так добр ко мне, что кажется, одних только этих эсэмэс достаточно, чтобы все уладить. Они почти убеждают меня, что ему все еще есть до меня дело, что он не отдал все свои чувства Джули.

Джули, с ее действительно добрым сердцем и серьезным отношением к работе. Кто я такая, чтобы ненавидеть девушку, чья искренность так очевидна – буквально написана на ее совершенном лице? Каким нужно быть говнюком женского рода, чтобы сказать своему лучшему другу, чтобы он держался от нее подальше и вечно вздыхал исключительно по мне, зная при этом, что все его усилия не принесут плодов? Да мной! Я этот самый говнюк женского рода. Но теперь все представляется мне таким бесполезным. Какую выгоду я получу, если буду ненавидеть Джули? И нет ничего хорошего в том, что я злюсь на Дэвида.

Я беру трубку и звоню ему в кабинет. Он отвечает после первого же гудка.

– Привет, Дэвид. – Я неожиданно понимаю, что не придумала заранее, что ему сказать. – Не мог бы ты… э-э-э… зайти ко мне? Пожалуйста.

– Конечно, – вздыхает Дэвид, и я слышу, как он отодвигает кресло. Мне хорошо знаком этот мученический вздох, и я тут же начинаю беситься и сожалеть о том, что решила его простить.

Он заходит, встает позади меня, прислонившись к шкафу для бумаг, и скрещивает руки на груди. Мне нужно развернуть кресло, чтобы оказаться к нему лицом, и когда я это делаю, то задеваю коленями его ноги. Мой кабинет слишком мал для игр подобного рода.

– Дэвид, ты можешь сесть? – с некоторой неловкостью говорю я.

Он не двигается с места и лишь приподнимает брови в ожидании извинений. Как будто я разбила лампу и сказала, что это сделала собака. Я верчусь в кресле, пытаясь найти такое положение, при котором он не будет надо мной нависать, так чтобы мне пришлось смотреть на него снизу вверх – сама подходящая поза для того, чтобы попросить прощения за то, что я вмешивалась в его дела. А ведь он заранее все это спланировал. Говнюк.

– Дэвид. – Я стукаюсь спинкой кресла о стол. Кожу начинает покалывать, а воротничок блузки слишком сильно сжимает горло. – Дэвид, не мог бы ты сесть? Пожалуйста?

Я чуть повышаю голос и смотрю прямо в пол. Протягиваю руку, приглашая его устроиться в кресле для пациентов, но упорно не поднимаю глаз. С усталым вздохом он делает шаг к креслу и садится.

– Чем я могу тебе помочь, Сэм?

– Слушай… – Я в ужасном раздражении, и у меня краснеют щеки. – Я здорово разозлилась из-за всего этого дерьма, но во избежание ядерной войны и холокоста собираюсь тебя простить.

– Ты собираешься меня простить? За что? – Дэвид наклоняется вперед, и от него так и веет моральным превосходством.

– За Джули, Дэвид. Она реально единственный человек во всей больнице, которого я не выношу, и ты решил встречаться именно с ней! И даже не обсудил это сначала со мной. Это смешно. Это… несправедливо! Мог бы принять во внимание и мои чувства, прежде чем пускаться в свои глупые приключения! Что я хочу сказать… господи, да ты хоть представляешь, каково это – делить тебя с ней? И как тебе может одновременно нравиться такая, как она, и такая, как я? Я просто падаю в собственных глазах.

– Ты закончила?

Если бы у меня был отец, наверное, именно такое лицо я бы и увидела, если бы крупно напортачила. В детстве.