Нелюдь

Константин тягуче сглотнул, до боли сжал кулаки.

– Кто ты?!

– Я? – безмятежно откликнулась пустота: голос был бархатистым, звучным, располагающим. – А какая разница? Кстати, на некоторые вопросы лучше не знать ответов…

– Отпусти сына!

– Интере-е-есный поворот… С чего вдруг такое убеждение, что его кто-то держит?

Камский дёрнулся, чтобы ответить, но вместо этого крепко сжал зубы. Убедительного ответа на вопрос у него не было.

– Вот, так оно правильнее, – одобрила пустота. – Болтать не по делу – все горазды, а ты попробуй промолчать, когда надо…

– Почему он пропал? – снова спросил Константин. – Я не знаю…

– Всё ты знаешь. – Насмешка в голосе стала более ощутимой, выпуклой. – Подумай как следует, память напряги… Найдёшь ответ.

– Подскажи хоть, – быстро, напряжённо бросил Камский.

– Не-а… – так же насмешливо протянула пустота. – Не вижу смысла. Сам, всё сам… Там ведь ничего сложного. А вот сквернословить – ни к чему.

Мысленно заматерившийся Константин осёкся. Потом коротко и глухо рыкнул: метнулся к Женьке. Сын сорвался с места одновременно с ним. Рывок Камского был бешеным, так он не бегал никогда в жизни, но клятая пятиметровка никак не хотела укорачиваться…

Сумерки отмерили погоне от силы секунд десять, а потом их начала вытеснять тьма. Она беспощадно растворила в себе Женьку и тропу, ослепила Камского. В ней появились звуки, много звуков: откровенно пугающих, а иногда и вовсе жутких…

Удары в ореоле влажного хруста.

Неразборчивое, озлобленное бормотание с отчётливой примесью безумия.

Частое, затравленное дыхание.

Хихиканье, от которого хотелось вскрыть себе вены.

Прерывающийся тошнотворным бульканьем скулёж.

Жадное, захлёбывающееся чавканье.

Треск.