Обсидиановая комната,

22
18
20
22
24
26
28
30

Констанс мгновенно узнала этот голос. Она схватила стилет и вскочила с табурета, опрокинув его. Откуда донесся этот голос? Ощущение униженности, оскорбления и насилия смешалось в ней с удивлением и убийственным гневом.

«Он выжил, – подумала она, стоя посреди комнаты и освещая один темный угол за другим в поисках того, кому принадлежал этот голос. – Каким-то непонятным образом ему это удалось».

– Покажись, – прошипела она.

В комнате стояла тишина. Констанс затрясло. Значит, вот кто так искусно срежиссировал эту театральную сцену. И подумать только, что она позволила себе наслаждаться всем этим. Восхищалась орхидеей, которую он открыл, а затем принес в ее сокровенное обиталище. Получала удовольствие от еды, которую он приготовил. Дрожь отвращения прошла по ее рукам, и без того трясущимся от ярости. Он выслеживал ее, охотился за ней. Наблюдал за ней, пока она спала.

Луч, обшаривший стены, подтвердил, что, кроме нее, в комнате никого нет, – но здесь имелось несколько дверей и многочисленные висящие гобелены. Он был рядом. Безмолвно смеялся, видя ее смятение.

Что ж, если он хочет играть в игры, она ему подыграет. Констанс выключила фонарик, погрузив подвал в темноту. Возможно, он был неплохо знаком с этим подземным пространством, но не мог знать его так хорошо, как знала она.

Констанс ждала, сжимая стилет, ждала, что он заговорит снова, шевельнется, выдаст себя. Стыд и ужас при мысли о том, что она так позорно одурачена, не давали ей покоя. Эти декадентские кушанья с вином… Поэма с пером вымершей птицы… Его собственный перевод стихов на полях книги… Новый вид орхидеи, названный ее именем… Не говоря уже о том, что он узнал, где находится ее сын, а потом сделал для нее танка с его изображением.

«Мой сын…» Тревога переплелась с яростью. Что именно хочет сделать – или, того хуже, уже сделал – Диоген с ее сыном?

Она его убьет. Один раз у нее не получилось, но во второй раз она не даст промашку. Если уж на то пошло, в подвальных коллекциях имелись яды и самое разнообразное оружие.

Пожалуй, ей стоит вооружиться получше. А пока… стилет великолепно заточен и, если уметь с ним обращаться, будет более чем эффективен.

– Констанс, – снова прозвучал голос из темноты.

Звук был странный, искаженный коридорами из камня, приглушенный гобеленами. Самый звук этого голоса был для нее горьким, как желчь или полынь, он вызывал в ней внутреннюю ярость, в равной мере физическую и эмоциональную.

Констанс бросилась вперед, в темноту, в неясном направлении источника звука, и вонзила кинжал в висящий гобелен, потом в другой. Она продолжала колоть и полосовать все подряд. Раз за разом клинок ударялся о камень, лишая ее удовлетворения, которое она получала, когда удар приходился в ткань. Она двигалась по темной комнате, опрокидывая инструменты, натыкаясь на выставочные витрины, и единственным звуком, ласкающим ее слух, был звук вспарывания и разрывания ее ножом тканых гобеленов, за одним из которых – она была в этом уверена – и прятался Диоген.

Наконец ее ярость стала стихать. Она вела себя как сумасшедшая – реагировала именно так, как и ожидал от нее Диоген. Тихо дыша, Констанс вернулась в центр комнаты. В этом помещении, как и во многих других в нижнем подвале, имелись каменные вентиляционные шахты для удаления нездоровых испарений из подземного пространства и рассеивания их в воздухе наверху. Этими шахтами Диоген и воспользовался, чтобы сбить ее с толку. Он мог быть где угодно.

– Fils a putain! – бросила она в темноту. – Del glouton souduiant![20]

– Констанс, – снова раздался голос – отовсюду и ниоткуда.

На сей раз он прозвучал скорбно, но мягко.

– Я бы сказала тебе, как сильно я тебя ненавижу, – проговорила она тихим голосом, – но нельзя ненавидеть грязь под ногами. Ее нужно просто соскрести. Я думала, что соскребла тебя. Какой позор, что ты выжил. Но я испытываю некоторое утешение от того факта, что ты не сгорел в Стромболи.

– Это почему? – спросил голос.

– Теперь ты можешь умереть от моей руки во второй раз, и я смогу наблюдать, как ты подыхаешь в еще бо́льших мучениях.