— Да, слушаю вас внимательно.
Господи, это еще кто?
— Моя фамилия Рачковский. Мне Антон Павлович звонил, что вы хотели со мной поговорить.
Арина почти растерялась:
— Да я, собственно… Наверное, уже не нужно, Борислав Игнатьевич, — и мысленно похвалила себя: умница, даже имя-отчество вспомнила, даже если это уже никакой и не свидетель.
— Нужно, — твердо сказал «никакой не свидетель». — Вы интересовались одним из моих подопечных.
— Минкиным?
— Нет-нет, про Минкина я ничего не знаю. Тоша. Харитон Седых.
— Что с ним? — встревожилась вдруг Арина.
— С ним все в порядке. Он здесь.
— В Берлине?
— Да-да. В конце концов на Питерской консерватории свет клином не сошелся. Инга считает, что у него большие перспективы, и я с ней согласен.
— Инга?
— Да, дочка моя, она певица, у нее никак с аккомпаниаторами не ладилось, а Харитон — чудесный, он не просто аккомпаниатор, а… как бы вам пояснить…. У них буквально дуэт получился.
— Он же вроде в композиторы метил?
— Будущее покажет. Но их уже приглашают. Полторы недели назад концерт в Базеле был, три композиции в программе были его, Харитона. Зал, конечно, маленький, третьеразрядный, но принимали хорошо.
— Что ж, успехов им. Спасибо, что позвонили.
Арина задумчиво убрала телефон. Кажется, теперь было понятно, кого мальчик Харитон держал, хохочущую, на руках и называл «моя Слава». И почему. Бог весть, что у него там реально с талантом, но дядя Рачковский для дочки своей уж точно расстарается. Хотя по тягучему, манерному голосу Арина скорее предположила бы, что Борислав Игнатьевич старается лично для себя… но какая ей сейчас разница? Пусть хоть любовь де труа крутят. Очень по-европейски выйдет.
— Вершина, погляди! — Киреев поманил ее к одному из стеллажей, нижнюю секцию которого составляли четыре ящика. В самом нижнем лежал как будто меховой воротник. Опер подцепил его карандашом, покачал прямо у Арины перед носом:
— Вот наша девушка. Которая жертв в фургон заманивала.