ДНК

Поспешно взведя курок, Фрейя толкнула дверь шкафа и, держа пистолет перед собой, шагнула наружу. Хюльдар бесформенной грудой лежал на полу; она почувствовала облегчение, заметив, что он дышал.

– Положи ножницы на место. – Фрейя не смогла скрыть дрожи в голосе.

Рикхард в изумлении обернулся. Быстро прийдя в себя, улыбнулся:

– Я офицер полиции. Пожалуйста, убери пистолет и подними руки за голову.

– Положи ножницы! – Фрейя видела, как пистолет мелко вибрирует в ее руках. Сжав зубы, она решительным движением головы откинула волосы назад. – Положи ножницы, или я выстрелю!

– О, я очень сомневаюсь, что ты это сделаешь. Опусти пистолет, дорогуша. – И он шагнул к ней.

Фрейя нажала на спуск. Он не должен был называть ее дорогушей.

Эпилог

Красный цвет был удивительно красивым. В больничной палате, где теперь умещался мир Карла, все было белым или бледно-желтым. Изредка эта цветовая гамма нарушалась проблеском тускло-зеленого, и хотя Карл приветствовал разнообразие, в самом цвете было мало радости – он давно стал больничной принадлежностью и не воспринимался сам по себе.

За такой палитрой, видимо, стояла особая философия: цвета должны были ассоциироваться с чистотой, гигиеной и, возможно, даже с надеждой, но в то же время предохранять больного от необоснованного оптимизма.

Однако этот красный цвет был совсем другим, таким ярким – будто излучавшим свет. Он завораживал. Карл уже давно не видел подобной красоты. Как давно – он понятия не имел. Время теперь для него не существовало; он перестал ощущать часы, минуты, секунды. Даже дни и ночи покинули его жизнь – теперь она была разделена на бодрствование, дремоту и сон. Сейчас Карл дремал, но красный цвет растормаживал – он стоил бодрствования.

Карл был уложен на парализованный бок, чтобы защитить спину от пролежней. Он попробовал пошире открыть глаза. На самом деле было трудно понять, открывались сейчас оба его глаза или только тот, которым он видел. Карл совершенно не чувствовал другой стороны лица; возможно, с другим глазом было всё в порядке, но закрытое парализованное веко не давало ему видеть.

Он этого не знал, да это, в общем-то, и не имело значения. Сейчас было так много, чего он не знал, но Карл не мог просто открыть рот и спросить. Чаще слова выходили из него искаженными, а иногда вообще отказывались выходить. Он был благодарен за то зрение и слух, которые у него еще остались, хотя и не мог контролировать, что видел или слышал.

Он все еще не мог объясниться, но те немногие, кто останавливался у его кровати, все время пытались с ним заговорить. В лучшие моменты возле него оказывались сразу двое или даже несколько человек из персонала больницы и обязательно начинали беседовать между собой: иногда о нем, иногда о работе, иногда о своей личной жизни. Это было самое интересное.

Медленно поднимавшееся глазное веко решило отдохнуть на полпути, и Карлу пришлось рассматривать красивый красный цвет через образовавшуюся щелку. Ожидая, пока глаз откроется полностью, он попытался угадать, откуда могло исходить это красное буйство. Это была не кровь, не розы и уж точто не «Феррари». Карл уже начал было склоняться к вертикальной красной линии в исландском флаге, когда веко наконец качнулось к своей верхней точке. Тогда он понял, что это был вовсе не повешенный персоналом на стену флаг, нет – просто на стуле для гостей, который до сего дня всегда оставался пустым, сидел человек. Человек в огненно-красном галстуке, ослепительно-белой рубашке и синем пиджаке – живое олицетворение исландского флага.

До Карла долетели звуки речи, и он увидел, что губы человека движутся. Карл не пытался различить слова, а сосредоточился на лице пришедшего: ему хотелось понять, кого это вдруг занесло к нему в гости. Его никто не посещал. Никто.

С тех пор как он начал выходить из комы, к нему мало-помалу возвращалась память о множестве вещей, как хороших, так и плохих. По большей части плохих. Тем не менее из всего выделялась одна хорошая новость – когда врач сообщил ему, что с него сняты подозрения в причастности к трем убийствам. После этого Карл ожидал, что количество визитов возрастет, но этого не произошло. Бёркур так еще ни разу и не показался, а родственники матери Карла, видимо, оправдывали свою безучастность исключительно дальним и сомнительным родством с ним.

Бёркуру, скорее всего, было стыдно за свои показания в полиции, так что у Карла, возможно, теперь стало на одного друга меньше – на его единственного друга меньше. О, если б он только пришел! Карл заверил бы его, что ему наплевать на эти дурацкие показания.

Слова посетителя достигли Карла, прежде чем он смог распознать его лицо.

– Ты проснулся? Они здесь сказали мне, что ты иногда приходишь в сознание.