Лярва

Совместные походы в магазины также ставили в тупик бабу Дуню, и на сей раз из-за чрезмерной и воистину недетской алчности Сучки. В продуктовых магазинах глаза её загорались страстью приобретательства, и она начинала взахлёб предлагать спутнице купить одно, и другое, и третье — и всё с запасом и в гигантских количествах. Пережив когда-то целые дни, и недели, и месяцы самого жестокого, сосущего голода, ей всего было мало и хотелось покупать продуктов побольше и впрок. Баба Дуня хорошо понимала руководящие ребёнком мотивы, старалась успокоить её, объясняла, что магазины всегда рядом и в любую минуту возможно пойти и купить всё, что потребуется, — однако девочка, помолчав некоторое время, вновь затевала те же речи, отчего баба Дуня иной раз готова была закипеть и достигала отчаяния. Ну и раздражалась, разумеется.

Что касается магазинов одежды, то здесь женщину поражало абсолютное равнодушие ребёнка к красоте, фасонам и моде. Когда для неё покупались бельё, летние платья, вообще какая-либо одежда и обувь, Сучка была рассеянна и глазела по сторонам, словно её всё это не касалось. Оживилась она только в тот день, когда баба Дуня предложила купить ей зимнюю шубку и гамаши: здесь девочка весьма придирчиво рассматривала всё, что ей предлагали, и просила только одного: «Потеплее мне бы надо. А то намёрзлась я.»

Но всего более бабу Дуню сражали чрезмерно взрослые фразы ребёнка, которые она иногда слышала почти с ужасом, хваталась за сердце и готова была усомниться в собственном слухе. Например, однажды они ехали в битком набитом автобусе, и какой-то подвыпивший мужчина толкнул, нарочно или не нарочно, бабу Дуню всем корпусом так сильно, что только большая толчея избавила её от падения. Она сделала мужчине замечание, он ответил ругательствами и насмешками и, доковыляв до входной двери автобуса, стоял и икал там, окружённый всеобщим неодобрительным молчанием. Когда Сучка и баба Дуня вышли из автобуса и неспешно двинулись по тротуару (девочка к тому времени научилась довольно бойко использовать при ходьбе свои ходунки), то женщина не удержалась и высказала вслух несколько гневных реплик, характеризующих того мужчину «грубияном», «хамом» и прочее. И в ответ услышала от Сучки следующее суждение, произнесённое самым будничным голосом: «Да ещё и вонючий. Наверно, целый год свой… не мыл, как хахали моей мамки». После слова «свой» было названо столь ёмкое и краткое русское существительное, самое звучание которого из уст ребёнка и общий смысл её фразы едва не повергли бабу Дуню в обморок.

Разумеется, она тотчас трясущимися губами и дрожащим голосом принялась объяснять девочке, что так выражаться нехорошо не только ребёнку, но и взрослому, однако шок испытала неприятный и нескоро смогла успокоиться.

Впрочем, Сучка недолго медлила со следующим перлом, в очередной раз заставившим пожилую женщину принимать сердечные капли. Однажды баба Дуня привела её к себе домой и после угощения чаем, показа фотографий и общего ознакомления с жилищем, в котором девочке в недалёком будущем предстояло поселиться, решила заодно продемонстрировать и основное своё увлечение, о коем неоднократно рассказывала ранее. Набрав с собою полные сумки поставленных друг на друга кастрюлек и чашек с супчиками, котлетками, кашей и прочими угощеньями, они вышли во двор, пересекли его и ступили под сень развесистых берёз и клёнов, где женщина обычно кормила кошек. «Мурзик! Барсик! Пушок! Кис-кис-кис!» — принялась зазывать животных баба Дуня своим высоким, писклявым голосом. Всегда голодные, они довольно скоро услышали и узнали свою благодетельницу, сбежались на зов в количестве десяти или двенадцати и, выгибаясь горбом и подрагивая торчащими вверх хвостами, принялись нарезать вензеля вокруг её ног, тереться о самые ноги и громко мурлыкать. Она же тем временем расставила на земле принесённые яства, уселась на скамейке вместе с Сучкой и принялась наблюдать за трапезой урчавших от удовольствия кошек с теми слезами радости, жалости и благодушия на глазах, которых не умела сдерживать в подобные минуты. Девочка сидела рядом молча и наблюдала всю картину не без интереса, но гораздо менее эмоционально.

Случилось так, что через некоторое время один из котов, насытившись и войдя, по всей видимости, в самое игривое настроение, решил удовлетворить не только одну, но и другую свою физиологическую потребность, для чего и подступил к трапезничающей рядом кошке с самыми решительными и не терпящими отлагательства намереньями. Та поначалу не разделяла его поползновений, шипела, порыкивала, бросалась даже на него с когтями — и в то же время продолжала уплетать за обе щеки, прижимая уши и подёргивая хвостом. При всей видимости недовольства и агрессивности она, однако, не упускала ловеласа из поля зрения, периодически на него поглядывала и, вероятно, давала ему разными кошачьими способами понять, что прекращать штурм крепости не следует. Наконец она насытилась, отошла в сторонку, ещё минут десять капризничала и убедительно ставила на вид кавалеру свой категорический отказ принять его ухаживанья — ни за что, никогда и ни в коем случае, — но, поскольку он продолжал приступ, вдруг соизволила размякнуть и изменить собственной категоричности. Меж ними тотчас начался тот самый акт, который никак не входил в программу мероприятий бабы Дуни, призванных развивать самые высокие и святые чувства ребёнка. При виде разыгравшегося фарса женщина покраснела и растерялась, не зная, что предпринять и как помочь беде (не закрывать же ей было, в самом деле, эту парочку собственным телом, растопырив руки), а Сучка поглядывала в ту сторону весьма равнодушно и даже без улыбки. Наконец, когда баба Дуня совсем уже вознамерилась вставать и уводить ребёнка в дом, подальше от зрелища альковных утех, ребёнок вдруг изрёк с самым неохотливым и ленивым пренебрежением:

— Да, жёстко он её… Мастак!

— Что-что? — переспросила баба Дуня, подумав, что ослышалась.

— Говорю, здорово он её… Прямо как у людей.

Услышав матерный глагол, старушка обмерла и схватилась за сердце.

— Да что ты, Тонечка, что ты такое говоришь! — пролепетала она жалким голосом.

— Ну а чего? — не поведя бровью, ответствовала Сучка. — Меня так же вот…, и много раз.

Баба Дуня вовсе потеряла дар речи и только моргала на девочку, не зная, что сказать и как реагировать. А девочка добавила:

— У них ещё по-доброму всё. Меня-то били в придачу!

Далее последовали ахи, охи, повторные хватания за сердце и причитания поражённой и обескураженной бабы Дуни, которые мы приводить не будем и оставим пока их обеих. Остаётся только добавить, что притирание, привыкание и проникновение в мысли и чувства ребёнка с его ужасным прошлым, наконец, готовность их понимать и предугадывать, потребовали от пожилой женщины немалых усилий, сдержанности и работы над собою. Однако прогресс на этом пути хотя и медленно, постепенно, но достигался и наращивался. И баба Дуня, раз приняв решение сделать добро человеку, уже не останавливалась и не сомневалась в правильности и необходимости своего решения — необходимости как для излечения исковерканной, изуродованной души ребёнка, так и для успокоения своей собственной души. Конечно, много в её поступке было и эгоистического. Память о разрыве с сыном, которого она не смогла понять, а он не смог её простить в своё время, мучила её неизбывно и постоянно, порождая в ней желание — да простят мне это слово — реванша, желание воспитать второго ребёнка так, чтобы не допустить и не повторить при этом воспитании прежних ошибок.

Глава 27

Если в жизни и деятельности бабы Дуни всё пока выглядело более или менее позитивно, во всяком случае соответственно её желаниям и намереньям, то Замалея продолжал пребывать в страхе и ужасе, и его опасения за жизнь и участь родственников получили наконец реальные подтверждения. Ибо «чего боялся я, то и постигло меня».

Имена дочерей его были Вера и Вероника. Семи и девяти лет от роду, они были белокурыми и голубоглазыми ангелочками, составлявшими смысл жизни родителей и источник всех их радостей. В прежние времена отец не мог надышаться на своих дочерей, часто их баловал, целовал, обнимал и был, пожалуй, для обеих даже ближайшим и любимейшим существом, нежели мать. Однако знакомство с Лярвой, памятное бегство от неё и ужас, забравшийся в его душу при этом бегстве, значительно изменили и характер, и мировосприятие Замалеи. Он стал нервным и замкнутым, пугливым, стал смотреть исподлобья и настороженно. При прогулке с женой и детьми по улице мог внезапно, что-то завидев впереди, потребовать немедленного перехода на противоположную сторону, куда и уводил всю семью за собой насильно, не слушая возражений. В другой раз мог вдруг обернуться и долго всматриваться в чью-то фигуру, маячившую сзади. Даже при выходе из собственного дома некая настойчивая и неотвязная мысль принуждала его выходить не смело, а с некоторым замедлением, приоткрывая дверь сначала на щель, в которую он опасливо всматривался. Жене он не признавался в своих страхах и опасениях. Она же, видя в нём внутренние изменения, отражавшиеся уже и на внешнем его облике (он заметно похудел за последние полгода), объясняла всё неприятностями по работе и, не добившись несколько раз признаний, прекратила расспросы. Догадка о том, что опасения мужа могут быть как-то связаны с судом, состоявшимся почти год назад, на котором она присутствовала и слушала все показания, не приходила ей в голову. Обременённая семьёй с двумя детьми, отягощённая огромным количеством каждодневных забот и хлопот по хозяйству, она и думать забыла о былых тягостных впечатлениях, пережитых её мужем и, конечно, вызвавших в своё время и у неё самой немалые содрогания. Жизнь для неё катилась вперёд своим чередом, и в ней не было места для воспоминаний о событиях прошлого, к тому же случившихся не с нею лично.

И напрасно. Ибо в жизни её мужа это прошлое продолжалось и было уже вновь настоящим.

Особенно его волновали прогулки детей во дворе. Несмотря на требования отца сопровождать дочерей при таких прогулках, мать иногда отпускала их гулять вдвоём, вполне полагаясь в таких случаях на бдительность старшей, Вероники, бывшей серьёзной и ответственной девочкой. Если эти прогулки случались в часы, когда отец бывал дома, он страшно нервничал, не отходил от окна, выходившего во двор, и, не утерпев, часто спускался вниз и сидел во дворе на скамейке, не выпуская из внимания своих любимиц. Если же его дома не было, то мать довольствовалась тем, что периодически выглядывала в окно или выходила на балкон, откуда могла призывами добиться появления в поле своего зрения девочек. Впрочем, такие случаи имели место крайне редко, и обычно они всегда бывали на виду, будучи послушными и спокойными девочками.