Лярва

Вот уже неделю Сучка жила и ночевала у бабы Дуни. Хотя процедура удочерения не была ещё завершена и окончательные документы не получены, однако руководство детского дома, вполне уверенное в результате, соглашалось под честное слово отпускать девочку к её почти уже официальной приёмной родительнице.

Дом бабы Дуни был маленьким двухэтажным домиком сталинской постройки на восемь квартир, с высокими потолками, удлинёнными оконцами, дощатыми скрипучими полами и деревянными же лестницами в подъезде, с чрезвычайно толстыми стенами и чрезвычайно же облупившеюся с внешней стороны дома штукатуркой. Впрочем, имея крайне неприглядный вид снаружи вследствие своей старости, он по той же причине имел и весомые преимущества для жизни: например, был очень тёплым, превосходно выносившим суровые сибирские зимы и, кроме того, отличался прекрасною звукоизоляцией благодаря толщине стен. Последнее обстоятельство было немаловажным, ибо статус ветхого и устаревшего жилья, лишив сей дом привлекательности в глазах молодёжи, тем самым обрёк его участи иметь жильцов либо очень пожилых, либо очень пьющих (со всеми сопутствующими издержками).

Для полноты картины можно добавить, что и вся часть города, в которой проживала баба Дуня, была сплошь таковою, состоявшею из таких же маленьких, древних, двухэтажных домишек, построенных на века, которые так и кажется, что перестоят все современные краснокирпичные муравейники. Этот городской уголок вследствие старости и какой-то щемящей патриархальности своей буквально утопал в зелени — зелени как от бесчисленных палисадников, насаждаемых бесчисленными старушками, так и от обширных и тенистых крон огромных старых деревьев, нависавших над крышами домов и покрывавших эти крыши многолетними слоями листьев, почек и веточек. Палисадники круглое лето производили цветение самых различных цветов, услаждавших обоняние и зрение при прогулках, а деревья производили прохладную тень над дорожками, тогда как осенью, одевшись в цвета золота и багрянца, соревновались своею пьянящею красотою с красой летнего разноцветья. Одним словом, это был типичный «бабушкин» уголок города.

Квартира бабы Дуни состояла из двух небольших комнаток, хотя и не видевших давно ремонта, с отслоившимися кое-где обоями и со стёршеюся кое-где краской на деревянном полу, но, однако же, комнаток очень чистеньких и уютных. Нечего и говорить о том, что стоявшие на окнах гераньки, бегонии, сенполии, цикламены и прочие растения, несмотря на объединённые свои усилия, не могли перебороть стойкий кошачий дух, производимый двумя кошками — не меньшими хозяйками жилища, чем сама баба Дуня. Эти две царственные особы отнеслись к новой своей сожительнице со свойственной этим животным смесью высокомерия, насторожённости, равнодушия и с установлением раз навсегда границ дозволенности и недозволенности. Впрочем, Сучка, всю жизнь любившая собак и самым своим выживанием обязанная одной из них, относилась к кошкам совершенно равнодушно, едва замечала их присутствие и не пыталась их ласкать либо как-то иначе вторгаться в их личное пространство.

Баба Дуня отрядила девочке спаленку с кроватью, комодом, видавшим виды шифоньером, а также столом и стулом, за которыми ребёнку предстояло заниматься учёбой. В соответствии с планами, намеченными совместно детским домом, бабой Дуней и Колывановым, педагоги должны были обучать девочку на дому по специальным программам, и как раз с первого сентября намечались первые занятия. Всё было пока прекрасно, Сучка была всем довольна, баба Дуня — тем более (с учётом описанных выше затруднений, которые все постепенно превозмогались и преодолевались), и ничто не предвещало беды, способной разрушить выстраиваемый порядок вещей. Лярва давно не появлялась, и баба Дуня, в последнее время настроившая себя на позитивный лад и почти позабывшая памятный тройственный разговор между нею, Колывановым и Замалеей, уже совсем и не думала о возможной опасности.

В этот день, тридцать первого августа, баба Дуня и Сучка несколько часов провели в квартире бывшей жены Колыванова, куда был доставлен и в главной зале установлен гроб с трупом несчастного, умершего ночью в больнице сына прокурора. Сам прокурор то убегал, то появлялся, занимаясь организационными хлопотами насчёт похорон и лицом своим, изжелта-белого цвета, немногим отличаясь от мертвеца. Его тётка вместе с другими родственницами убирались в квартире, обмывали покойника и занимались весь световой день безрадостной подготовкой к похоронам. Сучка просидела все эти часы в уголке, притихшая и молчаливая, поглядывая иногда исподлобья на восковое лицо молодого и красивого юноши, лежавшего в гробу. Напротив Сучки сидела у гроба мать юноши, страшная видом, передавшая все дела и хлопоты другим и совершенно неспособная заниматься ничем, кроме беспрестанных рыданий.

Наконец к вечеру баба Дуня и её без пяти минут приёмная дочь поехали домой, и в восемь часов пожилая женщина привычно загремела на кухне своими кастрюльками, судочками и мисками, наполняя их пищей для бездомных бродячих кошек. Услышав это, Сучка поняла, что предстоит выход на улицу, и стала собираться. Ловко и привычно орудуя культями, она быстро надела недавно для неё купленное летнее платьице и, встав за поручни своих ходунков, вышла в прихожую. Баба Дуня была уже там, тоже одетая и вооружённая многочисленными пакетами и сумками. Вместе они вышли во двор и направились в дальний угол его, туда, где густые кленовые заросли вместе с берёзами образовали небольшую тенистую рощицу. День клонился к вечеру, и предзакатное низкое солнце, преодолевая густую листву рощицы, било в глаза багровыми и косыми лучами, заставляя жмуриться. Лёгкий ветерок приятно обдувал и играл волосами. Во дворе не было ни души, лишь откуда-то сбоку, со стороны соседнего дома, доносились голоса сидевших там на лавочке и о чём-то споривших старушек.

— Кис-кис-кис! Пушок, Мурка, идите кушать! Киса, киса, киса! — запищала высоким голоском баба Дуня, как только они ступили под сень деревьев. Продолжая зазывать кошек, она доставала и расставляла на земле посудинки с едой, в то время как Сучка направилась со своими ходунками к скамейке. Через некоторое время со всех сторон послышались приветственные мяуканья, и кошки скачками принялись сбегаться, тереться об ноги своей кормилицы, ласкаться к ней и, наконец, приниматься за трапезу. В самое короткое время их насчиталось около мисок десять или пятнадцать штук, и, пока они, зажмурившись и мурлыча, наедались досыта, баба Дуня подсела рядом с девочкой на скамейку.

— Ну как тебе у меня живётся, Тонечка? Всем ли довольна? — спросила она, растроганно наблюдая за кошками и одновременно следя за реакцией девочки на это зрелище. Реакция, впрочем, была крайне безучастною, что огорчило бабу Дуню.

— Ничего, спасибо! — с готовностью кивнула головой Сучка, затем подумала и добавила: — Баба Дуня! А вот мы с тобой тама через базар шли и, помнишь, тама в большой магазин заходили?

— Да, помню. Только правильно говорить «там», а не «тама».

— Ага. А что это там за Ягодина такая была, большая такая, зелёная и мохнатая?

— Постой-ка, дай боги памяти. Киви, наверно?

— Наверно. — Сучка смущённо улыбнулась и помедлила некоторое время. — Ой, наверно, вку-у-усная?

— Купим, Тонечка, всё купим. Вот пенсию получу, сразу пойдём и купим.

— Ага. Баба Дуня, а ты мне плов ещё сделаешь?

— Что, понравился тебе мой плов?

— Ага, вкусный.

— Сделаю, Тонечка, конечно сделаю! — Баба Дуня пригладила девочке волосы и отдёрнула ей платьице.

— Баба Дуня, а почему ты только кошек кормишь? А собачки как же?