Лярва

Однако она так и не вскрикнула.

Быстро, словно коршун, кинулась к ней Лярва и вцепилась мёртвою хваткою в её горло. Баба Дуня, хрипя и ухватившись своими слабенькими нежными ручками за стальное, железобетонное кольцо пальцев вокруг своей шеи, начала медленно заваливаться назад. Лярва нависла над нею и, напрягая силы, молча сотрясала всё её полное тело, словно паук, высасывающий из бабочки её соки. Разница была лишь в том, что со стороны габариты двух тел выглядели прямо противоположными, ибо кругленькую, почти шарообразную бабу Дуню душила сверху тощая, тщедушная женщина с худыми, но жилистыми и очень сильными руками. Баба Дуня повалилась на спину — сперва на скамейке, затем оползла вниз, на землю. Ноги её конвульсивно задёргались, лицо побагровело, губы широко открытого рта страшно и беззвучно тряслись, а глаза полезли из орбит, жутко вывалившись крупными белками на веки. Сучка взирала на эту ужасную сцену молча и с постепенно сохнущими глазами, подобная кролику, лишённому воли одним присутствием удава. В эти мгновения ей даже не было жалко бабу Дуню: она лишь смотрела во все глаза на свою кряхтящую, злобно трясущуюся мать и не могла отвести зачарованного взгляда от её паучьей позы победительницы.

Пёс, не обращая внимания на людей, продолжал свою трапезу.

Наконец пожилая женщина, казалось, испустила дух и помертвела. Крайне медленно и крайне неохотно расцепила Лярва смертоносное кольцо своих пальцев, тяжело сползла с тела задушенной на землю и, сев подле, несколько страшных минут переводила дух, опустивши голову в накинутом капюшоне. Затем подняла лицо и долго, не мигая смотрела на свою дочь. Смотрела до тех пор, пока Сучку под взглядом матери не заколотила крупная нервическая дрожь.

Скривив губы не то в усмешке, не то в гримасе презрения, Лярва встала, ухватила бабу Дуню за шиворот и поволокла её тело прочь, в заросли, среди которых находился известный ей люк колодца. Только этот колодец не был колодцем канализационной системы, это был технический колодец горячего водоснабжения. Подтащив к нему тело, Лярва бросила его на землю. Затем достала из-под своей видавшей виды куртки чугунную, тяжёлую выдергу, подцепила крышку люка, налегла на рычаг и сдвинула крышку в сторону. Из люка повалил белый густой пар, устремляясь к небу и рассеиваясь в воздухе; внизу слышалось журчание воды, очевидно, изливаемой из прорыва в старой, проржавевшей трубе. Почти кипя, вода обжигала бетонные стенки колодца и, находя в них щели, уходила в песчаный грунт. Именно этот колодец был уготован Лярвой в качестве могилы для бабы Дуни.

Ещё один, другой, третий рывок — и вот уже Лярва подтащила бессознательное тело несчастной к колодцу, занесла её голову над жарким отверстием и, покачавши свою ношу на обечайке вперёд и назад, надсадно кряхтя, всё же ухнула тело вниз, прямо навстречу сверкающему зеркалу горячей воды. Пролетев несколько метров и ударившись головою о железную трубу, баба Дуня вдруг очнулась и вернулась в сознание. От удара произошло кровоизлияние в мозг, она не могла пошевелиться и застыла в нелепой позе ногами кверху. Голова её была прижата к раскалённой трубе щекою и ухом, глаза и нос оказались в страшно горячей, почти восьмидесятиградусной воде, и дышать она могла только ртом, да и то с трудом, со свистом преодолевая переломанную, измятую гортань и досиня сдавленную Лярвиными пальцами шею. Едва дыша, чувствуя страшный жар воды и железа своей головой, варясь заживо в этом адском бульоне, баба Дуня не могла, конечно, прожить в этих условиях дольше, чем одну или две минуты. Она уже ничего не видела своими полусварившимися глазами и когда услышала, что крышка люка лязгнула над нею и накрыла собою колодец, то осознала, что осталась во тьме одна, на дне колодца, наедине с кипятком, шипящим паром и стремительно приближающейся смертью.

Она вдохнула в себя ужасающе жаркий воздух раз, другой, третий, обожгла себе изнутри всё горло, гортань и трахею и, чувствуя адскую, непредставимую и непереносимую, раздирающую и сводящую с ума физическую боль от ожогов, успела подумать перед своим последним вдохом: «Зря я, дура, ввязалась в это дело! Нечего было носиться со своей помощью. Не дано мне было всё исправить. А раз так, то будь проклят Бог и будь проклято Его мироздание!»

Подумала — и умерла.

Глава 30

Тридцать первое августа.

Десять часов вечера. Замалея

Они вернулись из полиции поздно вечером. Все трое были настолько измучены дачей показаний, истериками, писанием заявлений, снова истериками, отбором и предоставлением фотографий Веры, слёзными мольбами и несбыточными надеждами, что еле держались на ногах и молчали, чувствуя физическую неспособность к словам, мыслям и эмоциям. Вероника рухнула в постель и мгновенно уснула. Жена молча залегла в ванну. Из ванной комнаты поначалу доносились всхлипывания и тихий плеск, но затем перестали. Возможно, жена уснула прямо в воде, но у мужа не было сил идти и будить её, не было сил даже беспокоиться о том, не захлебнулась ли. Налив себе чашку чая с молоком, о которой мечтал уже несколько часов, он сидел в гостиной в полутьме, освещаемой единственным торшером с красным абажуром, и, оглушённый, придавленный горем, повторял и повторял одну фразу: «Завтра всё кончится, завтра её арестуют, завтра всё кончится.»

Чем дольше сидел Замалея в мёртвой тишине, тем отчётливее слышалось тиканье часов на стене. Тик-так, тик-так, тик-так. Взгляд его медленно и бездумно перемещался по комнате. Диван с коричневым пледом, старое и неудобное кресло, книжный шкаф с книгами и фотографиями в рамках, слабое колыхание шторы, часы на стене. Нет, совсем уж бездумно сидеть не получалось. Мысли, воспоминания, образы самовольно лезли в голову, даже будучи нежеланными.

«Вот диван, уютно стоящий между двумя бра в полутьме. Может, включить бра? Нет! От яркого света чиновничьих кабинетов устали глаза; пусть сейчас светит один торшер. Сколько лет этому дивану? Помнится, он был куплен незадолго до рождения одной из девочек — вот только какой? Вероники или Веры? Веры.»

«Не надо думать о детях, уже нет сил о них думать! — решительно сказал он сам себе, и тотчас ещё одна непрошеная мысль, словно кривляющийся шут, выскочила и замаячила в голове: — Почему? Ну почему это произошло с Верочкой? Господи, за что караешь меня? Казалось бы, вступившись за эту девочку, за этого инвалида, я бы должен был приобрести в глазах Твоих, а не потерять. Но нет, на другое! На другое!»

Вот штора, колеблемая ветром. Разве он открывал окно, когда вошёл в комнату? Замалея не мог этого вспомнить. Зато он прекрасно помнил, как они с женой поссорились из-за этих штор, тяжёлых тёмно-зелёных парчовых штор с ламбрекенами. Он тогда хотел добавить к ним подхваты с кистями, всегда мечтал о таких. Но жена была категорически против подхватов и настояла на своих дурацких ламбрекенах. «А что толку? — горько подумал Замалея. — Довыпендривались оба. О тряпках думали, а за детьми не уследили! Вот и живи теперь с ламбрекенами, с подхватами, с кистями, со ступенчатыми потолками, ещё с кучей придуманного барахла — зато без Верочки!» Он насильно отвёл в сторону взгляд, исполненный боли. Его толстая левая щека подёргивалась в болезненном тике, придавая губам вид кривой усмешки, а всему лицу — выражение отчаяния и горечи.

«Вот моё старое кресло, в котором я восседаю. Ну что она там так долго плещется? Когда уже выйдет?.. — Он хмуро и раздражённо покосился на дверь ванной комнаты, в которой стояла настолько мёртвая тишина, что только свет, видневшийся в щели под дверью, указывал на присутствие там человека. — Кресло… кресло. Это кресло у меня от родителей, и в доме нет мебели старше, чем это кресло. Оно очень неудобное — раньше не умели делать мебель. Почему я до сих пор не выбросил эту рухлядь? Память об отце? Он уж давно в могиле. Прочь, к чёрту всё барахло, к чёрту все вещи — надо думать о людях, о детях!.. Почему колышется штора, если я не открывал окно?.. Нет, есть ещё одна причина, почему я не выбрасываю кресло. Оно связано для меня с памятью о детстве, когда отец, сидя в нём, качал меня на коленях и пугал, что сейчас раздвинет колени и я упаду на пол. Было очень весело, и я очень смеялся. — Он и сейчас не удержался и мрачно усмехнулся одной половиной рта. — Почему-то эти минуты отпечатались у меня в памяти. А потом я точно так же качал на коленях своих дочерей, сидя в этом же кресле. Вероника не смеялась и только пищала, чтобы я отпустил её. А вот Вера — она всегда была больше похожа на меня, она смеялась. Да ещё так заливисто, громко! Вера.»

Вот книжный шкаф, новенький и изящный, с собственными светильниками на верхней панели. Этот шкаф всем нравился — и членам семьи, и гостям; нравился потому, быть может, что был совсем новый и действительно красивый. Книги в нём, правда, были по преимуществу детские. А кроме книг, стояли фотоальбомы и наиболее ценные, памятные фотографии в красивых рамках. Поэтому хозяин если и открывал шкаф, то обычно с целью именно посмотреть фотографии или показать их кому-нибудь из гостей. На фотографиях были запечатлены самые счастливые, светлые моменты семейной жизни: застолье с шашлыками на даче, поездка на лыжную базу, прогулка на лошадях.

Внезапно ветер колыхнул штору слишком сильно, и Замалея поневоле перевёл взгляд на неё. Внизу, из-под шторы, выглядывали мыски каких-то старых не то ботинок, не то кроссовок. Он тупо посмотрел на них и подумал, что не помнит в своём гардеробе такой обуви. Ему захотелось встать и закрыть окно, чтобы прекратить это раздражающее колыхание шторы, чтобы обездвижить всё вокруг себя и в себе самом, в том числе свои болезненные мысли и воспоминания. И он уже даже привстал с места с этою целью, отставив в сторону бокал с чаем, — но, по всей видимости, привстал слишком резко, потому что голова его вдруг закружилась и он принуждён был сесть обратно. Такое головокружение бывало с ним и раньше: нужно было лишь тряхнуть головой и сконцентрировать взгляд в одной точке. Он так и сделал, попытавшись присмотреться к тем самым ботинкам, которые стояли позади шторы. Однако либо эффект головокружения оказался слишком сильным, либо свою роль сыграл тяжелейший для нервной системы день, но мыски обоих ботинок упорно шевелились у него перед глазами. Ему даже показалось, что один из них чуть выдвинулся вперёд.

«Надо идти спать. Мне уже начинают мерещиться всякие глупости. Вот только сейчас закрою окно и… Однако чёрт! Что это?»