Лярва

— От подруги, которая в прошлый раз тебя не добила, — спокойно закончил Гинус своим низким, глухим голосом. Казалось, ему с трудом давались длинные фразы.

«Значит, всё-таки она! Опять она! Все мои беды от неё!» Эти мысли были до такой степени горькими, фаталистичными и безысходно печальными, что Замалея потерял последние остатки мужественности и захныкал, как ребёнок. Страх, тот самый древний, липкий и когтистый ужас, который когда-то, в минуту жуткого бегства, запрыгнул в него и свил в его душе своё паучье логово, — этот самый страх вдруг пробудился, встрепенулся, ожил, расправил свои когти и щупальца и, стремительно набирая силу, ринулся из своего логова наружу, разрывая и кромсая всё на своём пути, заглушая и умерщвляя все другие голоса в душе Замалеи и принуждая, наконец, самое тело его сотрясаться в припадке животной боязни смерти и желания жить. Он задрожал и вдруг превратился в плачущего младенца, лишённого всякой способности к мысли и к поиску выхода из создавшейся кошмарной ситуации.

Между тем Гинус встал, подошёл к Замалее и навис над ним, словно вдыхая запах трусости и наслаждаясь им.

— С кого ты предлагаешь мне начать? — спросил он медленно и зловеще.

Замалея взглянул на жену, которая, приподняв голову, таращила на него страшно разверстые, почти круглые от ужасного сознания собственного бессилия, насмерть перепуганные глаза. Он опустил свой взгляд, покраснел, склонил лицо долу и глухо проговорил:

— Сжальтесь! Не убивайте! Оставьте меня в покое!

Тик-так, тик-так, тик-так. Часы мерно отщёлкивали время в наступившей мёртвой тишине, наполненной безысходным отчаянием.

Жена замерла и дёрнулась, не поверив услышанному. А её муж, наклоняясь всё ниже и ниже, бубнил:

— Не хочу. Не хочу. Оставьте меня.

Тогда Гинус, ухватив за волосы, насильно поднял его голову и повернул лицом в сторону жены, которая начала в ужасе хрипеть и червеобразными движениями отползать в сторону.

— Смотри, как к тебе идёт смерть! — мрачно возвестил Гинус.

Он отшвырнул от себя тяжеловесного и полного Замалею, точно пушинку, и, подойдя к жене его, оглянулся, как бы давая мужу последний шанс встать на её защиту. Однако муж, подняв глаза и увидев всё это, опять склонил лицо к самому полу и продолжал своё бормотание. Тогда Гинус принялся методично и спокойно избивать женщину.

— Не хочу, не хочу. Оставьте меня в покое! — слышался гнусавый голос Замалеи, прерываемый резкими глухими ударами ног и кулаков по мягкому телу.

Стоны и мычания несчастной, способные, казалось бы, пробудить камни, привели только к тому, что её муж, вздрагивая и моргая при каждом ударе, лишь бубнил и бубнил себе под нос жалким голосом:

— Нет сил, нет сил. Оставьте меня в покое. Я не хочу. Ради бога, оставьте меня в покое. Не хочу.

Через несколько минут он всё-таки заставил себя встать на колени и, шатаясь из стороны в сторону, орошая пол каплями крови, часто падающими с распухшего носа, медленно подполз к злодею, продолжавшему бить его жену. Обняв ногу Гинуса, Замалея растянулся на полу и беззвучно затрясся от рыданий. И уже под звук этих рыданий в могучей руке мелькнул нож с гигантским лезвием, рассёк воздух и поставил точку в мучениях женщины, лишив её жизни.

Гинус выпрямился, перешагнул через тело трясущегося от страха Замалеи и отошёл к окну, к тому самому проёму между штор, из которого недавно вышел. Сквозь проём он увидел, что луна светит полным, огромным диском и поливает землю за окном мертвенным, холодно-равнодушным сиянием. Безжизненный космос приглашал и Землю последовать своему примеру. Для жизни больше не было места в этом доме.

Гинус обернулся. Замалея, вздрогнув всем своим толстым телом, опять пополз к его ногам на четвереньках, колыхая в воздухе свисающим животом, сотрясаясь крупною дрожью и роняя на пол с лица, вперемешку, крупные капли крови и слёзы. Он что-то тихо шептал хнычущим, доверительным и каким-то даже убеждающим голосом. Гинус наклонился и прислушался.

— Я никому не скажу, — бормотал Замалея. — Только пощадите. Дайте жить. Я не выдам вас. Пожалуйста.

При этих словах Замалея дополз и опять обнял ногу убийцы. Он уже не плакал, а только дрожал и сопел там, внизу, у пола, продолжая стоять на четвереньках.