Слово

– Вообще-то полагается решкой…

– Ну вот, придет к тебе этот самый потомок, глянет – решка. А что еще и орел есть внизу, ему и невдомек. Ты же не дашь ему монету в руках вертеть?

– У нас не принято так…

– Во-во, не принято. Со словом то же самое. Поглядит он на бумажный труп, как на чужих похоронах, и уйдет с холодным сердцем, – Гудошников помолчал. – Сегодня еду в автобусе, и вдруг меня будто током ударило, затрясло. Глаза-то у наследника голубые! Приветливые глаза! Ну прямо ангельские. А ведь он и есть тот самый, для кого мы святыни собираем и храним!.. Оглянулся кругом – люди вроде добрые, веселые. Да нет, думаю, не может быть, чтобы все оглохли и ослепли. Иначе-то этот Лаврентьев, Петр, узник монастырский, прав окажется: собаки станут жрать крыс, крысы собак. Вечная гармония…

– Ты будто нездоров сегодня? – осторожно спросил Незнанов. – Говоришь как-то… Словно помирать собрался.

– Ко мне сначала тут сосед заглянул, потом Аронов, – объяснил Гудошников. – Оба о спасении души толковали.» Теперь я о ней и думаю, как заведенный… Так вот, я попробовал эту гармонию нарушить. Перестрелял всех собак на острове, и крыс расплодилось – тьма! Все подряд стали жрать… А в пятьдесят втором приезжаю я на остров – глазам своим не верю! У монастырских ворот – собаки! Я там пару – кобеля с сукой, оставил, не тронул, и вот так, думаю, неужели так расплодились? Нет, порода другая! Те были ездовые лайки, а эти овчарки чистых кровей. Но ласковые и побирушки такие же, руки лижут…

– Может, ты отдохнешь, Никита Евсеич? – участливо спросил Незнанов. – А я в другой раз зайду?

– Ты послушай, послушай, – прервал его Гудошников. – И живут они, собаки, как жили. Опять гармония… Думаю, точно, рехнулся я, и спросить-то не у кого, Петр Лаврентьев давно умер… Потом узнаю: оказывается, человек эту гармонию и возродил! Сразу, как я уехал с острова, в монастыре домзак организовали, буржуев исправлять. Ну, а овчарок привезли для охраны. Домзак-то потом убрали, а сторожевые собачки остались и нищенствовать стали, понимаешь?.. Умысла у человека не было, конечно, возрождение этой гармонии произошло случайно. Но меня так за душу взяло! Упаси Бог людей от такой случайности! В глазах темнеет – страшная гармония! Животные – ладно, они подчиняются инстинктам. Но человек-то лишь тогда человек, если он душой помнит свою историю. Отруби эту память – и нет человека. Даты и события – это разве ж история? А мы ведь своим наследникам так ее и подаем – даты и события… Раньше книг мало читали, но устное творчество было! Вон из какой глубины предания и сказки идут. Крепкая, значит, память была, емкая. Хватало места где хранить историю. Я одного старика в скиту слушал – удивительно…

– Я, впрочем, по делу к тебе пришел, – робко вставил Незнанов, воспользовавшись паузой. – Да, вижу, не ко времени…

– Ничего, ты в самое время пришел, – прервал его Гудошников. – Про дела мы еще наговоримся, успеем… Ты подумай, если устного не осталось в народе – вся надежда на книги, на летописи. А то гляди: в космос дорогу проложили – и слава Богу. Но это ведь так далеко от земли! Как бы нам от нее, матушки, совсем не оторваться.

– Да ты успокойся, не оторвемся. – Незнанов помялся:

– Может, тебе врача вызвать? Сына-то дома нет…

– Зачем врача? – удивился Гудошников. – Я здоров. Сегодня такой день, что мне даже выпить хочется! Давай выпьем, а потом я тебе еще об одной мысли скажу… У Степана где-то спирт есть. Я сейчас…

– Погоди, – остановил его Незнанов. – Я же не пью, да мне уже пора уходить.

– Эх, жаль, – вздохнул Никита Евсеич. – С тобой так разговаривать хорошо. Из тебя бы толковый поп вышел – исповеди принимать.

– В моем роду были священники, – улыбнулся Незнанов.

– Ты приходи ко мне почаще! – растрогался Гудошников. – Я же все больше один. Характер-то – переругался со всеми…

– Буду рад, – закивал Незнанов. – Очень рад…

– Ты с колокольцами своими что сделал? – вспомнил Гудошников. – Весной говорил, купить предлагали…

– А продал я, продал в музей, Оловянишников уговорил, – сказал Незнанов. – Весь набор до последней штуки…