– Что ты говоришь, отец? – спрашивал Степан, стуча в двери. – Открой, я не слышу!
– Слышишь, гад! – крикнул Гудошников. – Все ты слышишь! Твоя мать умирала – не тронула! Замерзала – листочка не сожгла, а ты? Уходи!
Никита Евсеич вскочил, придерживая вихляющийся протез, бросился к распахнутой двери хранилища.
А кровь била, отстукивала короткий и резкий такт… Он стащил со шкафа подшивку газет, разорвал ее, распушил и засунул в крайний шкаф. Спички хрустели и крошились в пальцах. В ушах теперь грохотало – жечь! жечь! жечь!..
Пламя взметнулось цыганской шалью, жарко обдало лицо…
И вдруг оборвался этот звенящий ритм. Гортань и легкие плотно забил дым – ни на что не похожий дым горелой бумаги. Что-то хрястнуло в плечевых суставах, удушье сдавило грудь, и земля уплыла из-под ног…
Гудошников сорвал гардину с двери, сшиб пылающие газеты, накрыл огонь и лег на него животом…
На улице было тихо. Стояла «скорая», уткнувшись в ворота, и какие-то неясные фигуры сновали перед окнами в палисаднике, одна – в милицейской фуражке.
Гудошников открыл форточку, распахнул двери и замахал гардиной. Дым выходил медленно, лениво и все еще душил, жег легкие, сжимающиеся в кашле.
В окно стучал сын, кричал что-то, размахивая руками. Лицо его белело расплывчатым пятном, со звоном сыпались стекла, гудела решетка на окне.
– Все нормально, – сказал Гудошников. – Врач мне не нужен. Пусть уезжают. Все нормально.
Кое-как проветрив хранилище, Никита Евсеич убрал ошметья горелой бумаги и запер двери хранилища. Ключи положил в карман.
– Все нормально, – повторил Гудошников, – все спокойно.
Через некоторое время санитарная машина уехала. Ушел и милиционер. Гудошников откинул крючок на двери.
– Все спокойно, все хорошо, – пробормотал он, впуская сына.
Степан отмывал кровь с изрезанных о стекло рук. Журчала вода, и свисающий с шеи фонендоскоп тихонько брякал о раковину.
Никита Евсеич достал деревянный протез, ощупал его, осмотрел крепление и сбросил с культи новый. В старом, несгибаемом, ходить было надежно и уверенно.
– Я погуляю на мосту, – сказал он. – Подышу свежим воздухом. Жаркий сегодня денек, душно…
Старый квартал и правда задыхался в тот день двадцать девятого августа…
Он не вернулся ни в этот день, ни на следующий.