Слово

– Сие мне неведомо, – ровным старческим, тонким голосом проговорил Лаврентьев.

– Когда монастырь закрывали, иконы ты рубил? – спросил Никита.

– Иконы рубил, – признался старец и блеснул глазами. – Книг твоих не трогал… Да я вниз и не спускаюсь. Спущусь, так мне назад не подняться. А пещера моя на горе.

Гудошников замолчал. То, что говорил старец, походило на правду, и сумасшедшим он вовсе не казался. Наоборот, в глазах и лице его были заметны горделивое спокойствие и работа мысли.

– Монах с тобой живет? – после паузы спросил Гудошников. – Тот, что на острове оставался?

Старец взглянул на Никиту иначе-потеплели и, показалось, темнее стали выцветшие глаза.

– Преставился Афанасий, – проронил Лаврентьев и поглядел куда-то в лес. – Недолго протянул, нынче летом и отошел.

– Кто еще есть на острове?

– Приезжают люди, – уклончиво сказал старец. – Одни приехали – пытали о золоте, другие – о гробе серебряном. В бок ружьем ширнули, болит бок-то… А смерти никак нет.

– Ехал бы в Спасское, – посоветовал Никита. – Умрешь тут-похоронить некому будет. Как одному-то жить, без людей?

– А что люди? – спокойно проговорил старец. – Людям нужно золото, серебро. Зачем им выживающий из ума?.. Люди злые. А я привык тут, на острове.

Он переставил посох, оперся на него крепче и вновь стал смотреть на берег, не моргая, не шевелясь и, кажется, не дыша, как изваяние. Никита поднял палку и, не простившись, заковылял назад, к соляному складу. По пути, пока ветреный мыс острова не заслонился монастырской стеной, он оборачивался и глядел на старца Лаврентьева. Тот стоял, не меняя позы, и только ветер развевал его черную хламиду.

В сарае Гудошников расстелил шинель и присел отдохнуть. Ремни от ходьбы по горам натерли и нарезали кожу культи. Он снял протез и закурил. В дверном проеме плескалась река, и солнечные зайчики попадали в сарай. Снова на мгновение вспомнилось детство, и вдруг все стало тонуть в легкой, призрачной дреме. Бессонная ночь давала о себе знать. Никита притушил окурок И прикрылся полой шинели…

Проснулся он сам и сразу же услышал приглушенный говор. В нескольких метрах от него на книгах сидели трое мужчин в рясах и скуфейках. Двое бородатых, один чисто выбритый – все что-то жевали. Рядом, прислоненные к стене, стояли винтовки.

«Что за люди? – пронеслось в мозгу, и рука сама стала искать карман шинели с маузером. – Пришли, пока я спал…»

– Как почивали, комиссар? – спросил бритый, не выговаривая букву «р». Он улыбался.

– Он, вашбродь, еще не проснулся! – засмеялся один из бородачей, показывая щербатый рот, набитый хлебом. – Ишь глазами лупает!

Пришельцы ели хлеб. Его, Гудошникова, хлеб, и умяли уже половину каравая. Щербатый перехватил его взгляд.

– А ничего хлебушек у тебя, комиссарик, вкусный, – похвалил он. – Только большевикам такой ныне дают али всем?

Гудошников молчал, оценивая положение. Пришедшие, если бы не винтовки, выглядели мирно, и рясы на них сидели будто на монахах. Но они ели его хлеб, ели без спроса, и это значило, что…