Слово

Возница не спеша полез в прибрежные кусты. Через четверть часа, тяжело пыхтя, он вытащил небольшой дощаник и спустил его на воду.

– Только гляди, береги челн-то, – предупредил он. – Лучше спрячь его в острову, либо камней наложи и утопи, где не глыбко. А то назад не вернешься.

– Спасибо, – Никита был тронут. – Тебя как зовут?

– А что зовут? – пробурчал мужик, садясь в телегу. – Что имя-то мое? Ничего…

Северьянов монастырь был пуст, безлюден и обликом своим напоминал брошенную, сданную без боя крепость. Только непонятно было, отчего так поспешно покинули ее люди: прямо от воды поднимались высокие стены, сложенные из дикого камня, с угрюмой неприступностью глядели бойницы башен, а крепкие, окованные железом ворота выдержали бы любую осаду.

Ворота были распахнуты настежь и уныло скрипели. То был единственный звук в округе.

Гудошников присел неподалеку от монастырской стены, чтобы перевести дух и осмотреться, однако поймал себя на мысли, что оттягивает решающую минуту. Взвоз был крутой, поросший травой, нехожен неезжен, без палки не подняться. Никита отыскал сосновый сучок, сделал несколько шагов в гору и снова остановился. После сомнений у него появилась уверенность, что рукопись не могла бесследно исчезнуть за эти три года-с девятнадцатого, когда Христолюбов передал ее брату, по нынешний, двадцать второй. Рукопись Дивея мала, но не иголка же! Если она пережила такую толщу времени, то переживет и эти три года. Возможно, рукопись станут прятать, скрывать, но хранить ее будут в любом случае. Ее нет смысла уничтожать даже врагам. Напротив, профессор Крон в первую очередь заинтересован найти именно ее. И теперь даже пусть рукописи не окажется здесь, в монастыре, Гудошников, не теряя времени, поедет в Казань, к бывшему игумену, учинит спрос, отыщет иеромонаха Федора. И так дальше, по следам, по дорогам, по России – до тех пор, пока неведомые языческие харатьи не окажутся в его руках…

За стеной обители празднично белел семиглавый собор, золотился купол звонницы, и чудилось Гудошникову: ударят сейчас колокола и поплывет над островом мощное, стоголосое пение церковного хора, потянет запахом ладана, взметнутся хоругви, и вырастет перед глазами черная толпа крестного хода. Никите вспомнилось детство, когда мать, московская мещанка, водила его по воскресеньям в церковь и он стоял там всю заутреню, прислонившись к колонне, с любопытством и страхом глядя на стену, где была изображена картина Страшного суда, на которой толстый змей глотал худеньких, голых людишек.

Через ворота Гудошников вошел на монастырский двор. Повсюду были видны следы лихорадочных сборов: валялись на земле битые стекла, какие-то полуистлевшие тряпки, ломаные бочки, табуреты, шкафы, золоченые рамы иконостасов, половинки икон и еще какое-то барахло, успевшее укрыться травой. Лежали низвергнутые колокола, вверху, в маковках собора, погромыхивало железо, кое-где на куполах торчали обнаженные белые ребра перекрытий. (Никита вспомнил, что видел в Спасском избу, крытую золоченой медью. Вот откуда взялась!)

Одна половина двери собора была распахнута и привязана к шкворню, торчащему из стены, другая чуть ходила на массивном шарнире и протяжно скрипела. Гудошников ступил через порог и остановился. Из узких окон-бойниц под куполом храма били пыльные лучи света, всхлопывали крыльями голуби, тянуло сквозняком, пахло гарью и тленом. Весь пол был усеян битым стеклом, кусками штукатурки, на которых угадывалась роспись; сквозь пустые глазницы окон и ободранные купола вода попадала на стены собора. Фреска, изображавшая, вероятно, Вознесение Христа, почти осыпалась, обнажив кирпичную кладку. Резной, с витыми стойками и золочением иконостас был разбит и лежал грудой перед алтарем:

Гудошников, слушая свои гулкие шаги, прошел за алтарь, осмотрел углы, ниши, но ничего, кроме нескольких икон и потрепанного Евангелия в холщовом переплете, не нашел. Около часа Никита обследовал храм. В ризнице оказалось все перевернуто вверх дном, и, как показалось, совсем недавно. Вывороченные плахи загромождали проход, посередине зияла дыра, свежеразбросанная земля покрывала пол ризницы. В стенной нише Гудошников нашел кипу ненужных бумаг, увесистый том Ветхого Завета, изданный типографией Московской епархии в прошлом веке, и сборник светских анекдотов в «мраморном» переплете. В других углах и закоулках ему попадались опять же современные бумаги, писанные скорописью, печатные богослужебные книги, пособия по теологии – словом, ничего, что бы привлекло внимание.

Покинув стены собора и отдышавшись, Гудошников нырнул в низкие казематы монашеского жилья. Ведь где-то существовало помещение библиотеки! В полутемных кельях и коридорах гулял ветер, сновали рыжие, бесстрашные крысы, одуряюще пахло гнилью. Из пустых келий, расположенных вдоль монастырских стен, каким-то образом он попал в подземелье. Сверху, сквозь решетки, в катакомбы пробивался жидкий дневной свет, капала вода. Приглядевшись, Никита увидел свисающие на пол ржавые цепи. Это была монастырская тюрьма.

Вдруг захотелось на свет, к людям! Он торопливо проковылял по страшному коридору и, отыскав ступени, поднялся вверх. Однако света не было и тут. Как потом выяснилось, он угодил внутрь полой монастырской стены, и полость эта была приспособлена под склад или под бондарку: кругом высились штабели клепки, связки обручей валялись под ногами, опрокинутые верстаки мешали пройти. Никита разыскал дверь и вышел в монастырский двор…

Сквозь рванье снежных туч пробивалось солнце, и остатки золоченой меди вдруг разгорелись светом ярким и божественным. В ясную погоду эти купола, наверное, были видны за десяток верст, и тысячи людей, заметив их издали, повернувшись к ним, крестились и кланялись. Красота горящих маковок, ажурная вязь крестов на них, стройность и величие храма должны были вселять в души народа непоколебимость и святость веры.

Входящий в храм мог одним взглядом лицезреть мироздание: от рождения до смерти, от непорочности до греха, от рая до ада. Все в этом храме – от массивного фундамента и до невесомого креста на куполе-тянулось к небу, к лучезарному свету, и следом должно было увлекать за собой дела и помыслы человеческие. И молящийся, стоя на коленях посреди мироздания, поднимал лицо и простирал руки, просил и благодарил, плакал и смеялся, обращаясь к небу, к золотым куполам, к светлым ликам икон, обложенных тоже золотом. Он мог видеть только блеск и слушать благоговейное пение, летящее сверху. И, ослепший, оглохший, он забывал, что стоит все-таки на земле и землею живет, забывал, что храм, обретший форму и образ мироздания, – творение рук человеческих.

Он забывал, что храм тоже стоит на земле, что его фундамент проникает в твердь. А там, в глубине, есть подземелье с ржавыми цепями, есть осклизлые стены, гадкие рыжие крысы, вонь и чернота вечной ночи. У стройного величественного храма, а значит, и у христианского мироздания, было зеркальное отражение в черном подземном зеркале, созданное тоже для человека…

Так размышлял Гудошников, наплутавшись и выбравшись наконец из тюремных катакомб.

Человек, как к свету, всегда тянулся к красоте. Он творил ее своими руками и сам же восхищался ею. Религией была красота. И только красота могла быть Божественной!

Гудошников плотнее прикрыл дверь в стене, подпер ее обломком рамы. Теперь ясно, почему спасские жители не ходят в монастырь. Вчерашнюю еще красоту храма и его благолепие оживляло присутствие людей. Находиться здесь одному невозможно: слишком ярок контраст между тьмой и светом, между красотой и уродством! К людям! Разыскать Петра Лаврентьева, монаха, оставшегося на острове, и бросить поиски вслепую. Вдруг тот монах – Федор?

– Петро-о! – прокричал Никита, удивившись своему гулкому голосу. Эхо многократно повторило крик с такой чистотой и явственностью, что показалось, на стенах где-то стоят люди и повторяют за ним. – Лаврентьев! – снова крикнул он и, достав маузер, выстрелил. Эхо прогремело пулеметной очередью, разом взлетели вспугнутые голуби и закружились над куполами собора.