Крыша мира

— Бача! — шепчет Аджой. — Не спит еще Рахметулла.

Крадемся на голос сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль. Царапают по платью шипы. Как бы не оставить заметы…

Тусклый фонарь на террасе… Перед ней широкая расчищенная лужайка. С террасы перезвон дутора. Трава глушит шаги. Ночь безлунная: собственной руки не видно.

Высокой, дрожащей нотой кончает песню бача.

И голос Рахметуллы:

— Радость души моей, дозволь отереть пот с твоего лица: утомился ты песней!..

Вдвоем они… Нет, еще третий; изваянием застыл у самого спуска в сад. Выждать?

Еще тяжелей налегла ночь. Рядом дышит кто-то прерывисто и звонко. Кто — не видно. Тише!..

Двух около себя чувствую. А где остальные?

— Подай чилим, Рахим-бай.

Стоящий у спуска, склонившись над жаровней, раздувает уголь. Слышно, как шумит пузырями вода в чилиме.

Идет…

Следом на белой стене, озаренной углями, — три быстрые, бегущие тени.

— Кто?

Рахметулла взметывается во весь свой огромный рост. В белой рубахе — он кажется еще огромней. Рахим, хрипя, корчится у его ног: ответа не нужно…

— Люди!

Мимо меня броском к террасе один, двое… С ними… Дверь в глубине распахнулась и тотчас захлопнулась снова. Аджой бьет Рахметуллу кривым ножом под плечо, во впадину, в черный волос. Взнесшая тяжелый сандоли рука опускается плетью. Четыре, пять свившихся тел, давя виноградные кисти, рушатся на роскошный дастархан. Бача, ничком, голову в руки, в угол, на паласы. Бьется, как в судороге. Молчит.

— Горло… дай горло, Касим.

Почему по-киргизски?

За бороду, скрипя зубами, Аджой запрокидывает голову Рахметулле. Татарин хрипит. На рубахе — пятнами кровь.