Виктор и Мэри все утро гуляли по окрестным лугам, снег на которых почти весь стаял, и сквозь прошлогоднюю бурую траву на пригорках уже пробивалась зелень, пока еще робкая, бледная, но зелень, весенняя травка, вестник пробуждения замершей было на зиму жизни. Робкие восковые подснежники вызывали щемящую нежность своей беззащитной неуверенностью перед коварным, неустойчивым теплом, скупо изливавшимся на них со стылого неба, по которому порывистый ветер гнал обрывки хмурых серых облаков. Облака скучной темью то и дело наползали на робкое еще солнце, и тогда становилось пасмурно, сыро и холодно и все вокруг пробирало ознобом. Но затем ветер нетерпеливо срывал облака с солнца, и оно, воодушевившись, опять заливало все вокруг светом и теплом, и на душе опять становилось легко и радостно.
Они остановились у старой, причудливой, коряжистой ветлы, склонившейся над заброшенным, давно не чищенным прудом, окаймленным по берегам серой и рыхлой ледяной крошкой, но посередине уже пылающим ярко-синим зеркалом дышащей холодом воды, и Мэри откровенно залюбовалась этим маленьким кусочком деревенской Англии.
— У нас такого нет, — сказала она с грустью и тут же добавила: — Такой тихой… такой спокойной красоты…
И вздохнула.
— И у нас… — неожиданно для самого себя признался Виктор. — У нас… в Южной Африке…
Она удивленно вскинула на него глаза — черные, как уголь. Ему показалось, что взгляд ее обжег его, и он заторопился со словами, боясь, что если остановится, не выскажет все, что так терзало его все эти недели, не объяснится, случится непоправимое, страшное, что сломает всю его жизнь.
Она слушала его молча, опустив глаза и ковыряя подобранной ею сухой веткой серую ледяную кашу у кромки берега, и лицо ее было бесстрастно, какими могут быть только лица на Востоке, где люди тысячелетиями оттачивали искусство скрывать свои мысли. А ему казалось, что в уголках ее тонких губ застыла горькая брезгливость: он, Виктор, тот, кому она отдала всю свою душу, всего лишь сластолюбивый расист, решивший для разнообразия и остроты ощущений пошалить, но так, чтобы об этом никто не знал в обществе, к которому он принадлежит!.. И вот… старые вариации в духе «Чио-чио-сан»? Белый человек заводит на чужбине роман с цветной женщиной… роман нескольких недель, может быть месяцев, роман без конца… вернее — с так хорошо всем известным концом!
Он торопливо и бессвязно говорил, спешил, не понимая, что говорит, и потом уже никогда так и не мог вспомнить, о чем были его слова: наверное, о его любви к ней, о том, что именно ради этой любви он и скрывал от нее то, в чем признался сейчас, об их будущем… Она подняла на него глаза и грустно усмехнулась… Будущее? Их будущее? Какое будущее ждет у него на родине семью, в которой жена цветная, а муж белый?
Он на мгновение смешался, а затем заговорил еще горячее, заговорил о том, что больше никогда не вернется в Южную Африку, что добьется натурализации в Англии, что они всегда будут вместе…
Она слушала, и в глазах ее он видел грустную иронию и все больше чувствовал, как неубедительно звучат его слова. Но других слов у него не было — может быть, потому, что он сам еще не был до конца уверен в том, что говорил, что в глубине души еще были сомнения, которые он еще только пытался разрешить, но все еще не разрешил.
На следующий день, когда он позвонил ей домой, он узнал, что она уехала во Францию, в Париж, слушать лекции в Сорбонне.
Глава 10
Он не сразу решился отправиться вслед за нею.
«Ну и пусть! — накручивал он сам себя. — Раз решила разорвать наши отношения… пусть! Это она расистка, а не я, она бежит от меня, потому что моя кожа не такого, как у нее, цвета! Именно ей, а не мне важен цвет кожи, именно ей важно, как кто-то на нее будет смотреть, что именно будет о ней говорить, ей нужен муж такой же цветной, как она сама. Что ж! Ладно. Пройдет время, и я забуду о ней. Так будет лучше и ей, и мне».
Он твердил себе это днями, превратившимися вдруг в безумный кошмар, ночами, разрываемыми жестокой бессонницей. И где бы он ни был, что бы он ни делал, он все время думал о ней. Даже на шумной улице, в давке толпы в час пик он вдруг слышал ее голос. В метро, на эскалаторе, он пристально вглядывался во встречный поток людей, надеясь вдруг ее встретить… Вдруг… Ему вспомнилась примета из детства: если увидишь брошенный кем-то и еще горящий окурок, сразу же наступи на него, затопчи и загадай при этом желание. И желание твое обязательно исполнится. Примета шла еще от первых покорителей саванны, от простых и мудрых охотников из буша, для которых каждый непогашенный окурок, брошенный в сухую траву, мог обернуться страшной смертью, и каждый раз, когда они тщательно затаптывали этот коварный зародыш гигантского, несущегося со скоростью курьерского поезда пламени, они как бы праздновали свое спасение и начало новой жизни. Как же желание, загаданное при этом, могло не исполниться?
И, увидев, что кто-нибудь из прохожих ронял на тротуар дымящийся окурок, Виктор стремительно бросался к нему и в исступлении растирал подошвой, лихорадочно шепча про себя: «Мэри… чтобы все снова было у нас хорошо… Мэри… чтобы нам встретиться… Мэри…»
И это было то, настоящее, о чем кричала его душа и что заглушало нелепые злые фразы, которые он пытался вбивать себе в сознание, чтобы хоть как-то притупить свою душевную боль. Но боль не притуплялась, от нее не было спасения — ни в чем и нигде. И все вокруг теперь становилось все больше похожим на бред, все зацикливалось на одном, все кричало: «Мэри! Мэри!»
И он не выдержал. Во Францию он ехал как во сне, все делалось автоматически, и очнулся он, лишь обнаружив себя в коридорах Сорбонны, в толпе бородатых молодых людей и подчеркнуто небрежно, вызывающе одетых девушек, в веселом гаме молодых голосов, в звонком смехе. Да, он словно очнулся, словно вырвался из невыносимого кошмара своих последних недель, толпа завертела его, понесла, как бурная река, швыряя от берега к берегу, от стенки к стенке коридора. Это была настоящая жизнь, бурная, переполненная энергией, не знающая покоя и преград. И всюду здесь ему виделась Мэри — то ее смеющееся лицо, то ускользающая в людской круговерти фигура, и все вокруг вдруг озарялось вспышкой ее блестящих, как антрацит, глаз… Он кидался в толпу — к ней, и каждый раз это была не она. Его не отталкивали, его встречали доброжелательные улыбки девушек — он был симпатичный парень, высокий, стройный, и в лице у него было что-то такое, что тревожит и влечет… О, это был настоящий парень!
Но он лишь испуганно шарахался в сторону, и адресованные ему улыбки разочарованно гасли, но гасли лишь на мгновение — молодость не может быть без улыбок! И девушки уже улыбались другим настоящим парням.
Он встретил ее случайно через неделю после приезда в Париж в крохотном бистро неподалеку от Сорбонны, куда зашел перекусить, усталый и почти отчаявшийся. Мэри пила чай — по-английски, с молоком, степенно стоя у высокого столика в дальнем углу у большого окна и листая толстую тетрадь с конспектами. Вид у нее был очень серьезный и сосредоточенный.
ebooksa