Он вернулся в свою «тойоту» и поспешно рванул машину с места: совсем ни к чему было, чтобы рутинный полицейский патруль, оказавшийся на ночной дороге, обратил внимание на белого человека, отъезжающего от придорожного телефона-автомата в такую пору.
Дорога была пустынна, встречные машины попадались редко, и он гнал «тойоту» по прямому и ровному, стремительному, как стрела, шоссе, и столбы белого света, несущиеся перед его фарами, упирались в самый горизонт. В лагерь Пингвина он должен был приехать после рассвета, и спешить было незачем, но быстрая езда в одиночестве успокаивала, скорость захватывала, а то, что машина была так послушна каждому его движению, придавало ему уверенность в своих силах.
Он нажал кнопку кассетного магнитофона, и ночь заполнилась светлой, прозрачной музыкой, искрящейся изяществом и благородством. Это был Моцарт, Симфония номер сорок, играл Клайдерман, этот чудо-пианист, так по-своему объясняющий нам мысли и чувства великих мастеров гармонии.
Сколько раз Виктор бывал на его концертах! И в Лондоне, и в Париже… В крохотной лондонской квартирке Виктора диски Клайдермана занимали почетное место, и как часто вечерами, в одиночестве, он вместе с Клайдерманом уходил в волшебный мир, где не было ни зла, ни насилия, ни расовых, ни классовых, ни социальных проблем, где не гремели выстрелы и не выли полицейские машины, не рвались бомбы со слезоточивым газом и не лилась кровь. И душа очищалась, и в ней устанавливалось равновесие, и являлись новые силы… Силы… для чего?
В душе его все давно уже спуталось, смешалось, она была полна проклятых вопросов, мучительных, безответных, от которых ему так бы хотелось избавиться, от которых он пытался бежать, мотаясь по европейским городам и стараясь не думать, не вспоминать о той далекой стране, которая была для него родиной. И он проклинал тот момент, когда в первый раз, на чужой земле, в Лондоне, он вдруг спросил себя: «Родина… а что это такое — моя родина?»
Его предки явились в Южную Африку четыреста лет назад, явились на чужую землю, чтобы сделать ее своей. Да, там жили дикие племена, их пришлось потеснить, но и они ведь были на этой земле чужими, пришельцами из других районов Черного континента, уничтожившими или изгнавшими тех, кого здесь встретили. И потому у предков Виктора были на эту землю такие же права, как и у чернокожих завоевателей, и разве не справедливо, что в борьбе побеждает сильнейший, разве это не закон природы? Это Виктор знал еще со школьных уроков, и ни он сам, ни те, кто его окружал, не сомневались в истинах, открывавшихся им со страниц школьных учебников.
Этот закон диктовал все. И были бы чернокожие сильнее, умнее, цивилизованнее — они бы, а не белые остались хозяевами этой прекрасной земли, богатой недрами, с таким хорошим климатом. Но белые были сильнее их, умнее и цивилизованнее. Средневековая Европа, истекавшая кровью в междоусобицах, пылавшая в кострах инквизиции, маразмировавшая в религиозных раздорах, рождала людей энергичных и злых, богобоязненных и жестоких, фанатичных и сентиментальных, рождала и безжалостно отшвыривала их от себя подальше. И они покидали родные края, чтобы навсегда забыть их на чужбине, отрекались от прошлого, чтобы жить будущим, отказывались от своей нищей родины, чтобы обрести новую — богатую, щедрую, свободную, такую, какую они создадут сами.
И кто и по какому праву сегодня считает Виктора на этой земле — земле, на которой он родился, на которой родилось и умерло столько поколений его предков, — пришельцем, чужаком-иностранцем, паразитом, пауком-кровопийцей? Кто и по какому праву хочет лишить его земли предков, выбросить в чужой, жестокий мир, где нет места существам, лишенным корней?
Все это Виктор повторял самому себе, когда читал газеты и журналы, рассказывающие о происходящем у него на родине, когда видел жуткие телекадры, снятые в Соуэто или в других трущобах, населенных чернокожими. Полицейские, стреляющие в демонстрантов, натравливающие собак на подростков и женщин, толпы чернокожих, рыдающих над гробами погибших. Это было лицо Южной Африки, страшное, залитое кровью, покрытое позором лицо его родины.
И однажды Виктор поймал себя на том, что стыдится признаться, что он южноафриканец. Это было в одном студенческом клубе в Лондоне, где он оказался совершенно случайно, в малознакомой и пестрой компании. Пестрой в буквальном смысле слова: там были парни и девушки всех цветов и оттенков кожи — белые, смуглые, черные, коричневые, желтые, был даже краснокожий североамериканский индеец, гордо именовавшийся Орлиный Коготь.
Было рождество, все веселились, пели, плясали, дурачились. Партнершей Виктора оказалась «цветная» — похожая на грациозную статуэточку студентка из Индии, натурализовавшаяся на британских островах несколько лет назад, когда это сделать было еще сравнительно нетрудно. В Южной Африке Виктор пришел бы в ужас, если бы кто-нибудь даже в шутку предсказал, что он будет сидеть за одним столом с «цветной», беспечно болтать с нею, обниматься, танцевать.
Она же поначалу удивлялась его нерешительности, но потом приписала все робости его характера и взяла инициативу на себя. В его южноафриканском акценте она не разобралась, а когда стала прислушиваться, он назвался австралийцем. Ей было на все наплевать — австралиец так австралиец, по всему было видно, что он хороший парень, а не подонок. Почему он тогда ей соврал, он и сам понял лишь на следующий день: в канун рождества у него на родине произошла очередная страшная бойня.
И опять газеты были полны ужасных фотографий, и опять на телеэкранах лилась кровь, и опять дубинки полицейских с размаху обрушивались на черные головы и холеные овчарки рвали беззащитные черные тела, и опять надрывно выли толпы на кладбищах и чернокожие священники с горящими ненавистью глазами слали проклятья белым и призывали к божьему отмщению, а белокожие, уверенные в себе мордатые парни в полицейской форме стояли, держа наготове заряженные карабины и бомбы со слезоточивым газом. «Кровавое рождество в Соуэто!» — кричали траурные газетные заголовки. «Десятки чернокожих убито и ранено! Дети за решеткой расистского режима!»
Ну как мог Виктор в такой момент признаться, что он сам фактически из тех, кто избивает сегодня чернокожих подростков и спускает овчарок на женщин, кто профессионально бьет дубинкой — да так, чтобы ломались кости, и стреляет в толпу разрывными пулями «дум-дум»? И что из того, что лично сам он не имеет ко всему этому прямого отношения! Что из того! Кровь льется, чтобы эта земля оставалась его землей, чтобы ее хозяином навеки оставался он, Белый Человек, и никто иной!
Мэри — так звали индианку — оказалась ласковой и нежной, тысячелетия древней цивилизации были в ее крови, любовь была ее божеством, и не избалованный женщинами пуританин-южноафриканец растворился в этой любви, как голубые кристаллы рафинада растворяются в пряном, кипящем глинтвейне. Они встречались каждый день, бродили по занятому самим собою Лондону, по вечерам сидели в недорогих ресторанчиках или кафе, а на уик-энд уезжали в маленькие провинциальные отели. Они были счастливы.
Он знал о нем все: об ее отце, бывшем сержанте британской королевской армии, а затем чиновнике британской администрации в Индии, о многочисленных братьях и сестрах, заботе о которых посвятила всю свою короткую жизнь ее мать, зачахшая в лондонских туманах от тоски по далекой солнечной родине и так и не дождавшаяся исполнения своей заветной мечты — увидеть дочь дипломированным медиком.
Душа Мэри была открыта нараспашку для каждого, кто нуждался хоть в самой малой толике заботы, — это было у нее от покойной матери, и она с первых же встреч уловила смятение в душе парня, с которым познакомилась в студенческом клубе в сочельник. Он так резко отличался от тех ребят, с которыми она была до сих пор знакома, — был неловок, даже неуклюж в манерах, в нем не было современного цинизма и той вызывающей развязности, которой подчеркнуто бравировали сверстники Мэри. А самое главное, в нем было нечто тревожное и непонятное, беспокоящее и притягивающее, в нем была загадка. И для ясной, пронизанной светом древней мудрости и вечной гармонии Мэри эта загадка представлялась чем-то темным и смутным, но тем притягательнее была она, эта загадка.
Мэри ни о чем его не спрашивала, и он, со страхом ожидавший ее расспросов в первые дни знакомства, немного успокоился, он жил теперь в одном измерении — одним только настоящим, только сегодняшним днем, без прошлого и без будущего, потому что, когда нет прошлого, не может быть и будущего, без корней не может быть и плодов. Но он понимал: его жизнь наполнялась за счет ее жизни, питалась и жила соками ее жизни, не отдавая ничего взамен.
В ее глазах, доверчиво и широко раскрытых, полных любви и нежной покорности, ему чудились укор, ожидание — ну когда же ты откроешься, милый… любимый… Во рту в такие мгновения становилось сухо, дыхание перехватывало, сердце сжималось. И он с силой стискивал веки — всего лишь на мгновение, чтобы отмахнуться от страшного видения, спрятаться от накатывающего на него ужаса. Сколько так могло еще продолжаться? Он чувствовал, что придет, обязательно придет неотвратимый в своей холодной логической неизбежности миг, когда все вдруг обрушится, когда ухнет и рассыплется весь этот чудесный мир, в который он пробрался, словно вор, обманув подаренную ему нежность.
И однажды он не выдержал. Это случилось февральским днем, на окраине одного маленького города неподалеку от Лондона, куда они выбрались на очередной уик-энд. Весь день по-весеннему пригревало солнце, и лужи на асфальте казались большими, новенькими зеркалами, амальгама которых только-только вышла из ванн зеркальной мастерской. Солнечные лучи пылали в них так, что было больно смотреть, и на память невольно приходило сказочное зеркало Алисы, которая прошла через него в Страну Зазеркалье.
ebooksa