Гонта сидит у раскаленной печурки усталый и грязный, сцепив на коленях громадные клешни кистей, ссутулившись. Остальные лежат на нарах.
— Как дела? — спрашиваю я с порога.
— Как сажа бела, — отвечает за всех Григорий Спасский, губастый парень из-под Тамбова, человек дерганый, дважды сидевший, но ребятами часто одобряемый. — Как в лесу… кругом дубы, и все шумят, — говорит он и громко хохочет.
— Курить есть? — угрюмо спрашивает Гонта.
Я протягиваю ему пачку кислого «Памира» местного производства. Все тянутся к Гонте, и в балке наступает минута блаженства.
— С утра не курили, — сварливо жалуется сварщик Говорков.
Я ни в чем не виноват, но я испытываю перед ними, перед этими ребятами, неясное чувство вины.
— Промокли до пупка, — добавляет Говорков, страдая от воспоминаний.
Опять я чувствую себя виновным… Не знаю, почему.
— А сапоги? — спрашиваю я. — Сапоги болотные есть?
— Текут, — отвечает Спасский. — Текут, стервы.
— Ничего, — говорю я. — Вот сдадим трассу — отгуляете.
— Слыхали…
Они отвечают не по злобе, а от усталости, и я уже знаю это. Я знаю, как тяжело иногда приходится на трассе монтажникам, но никогда не променяют они свою кочевую жизнь — никогда и ни на что… Каждый день не похож на другой. И сколько хороших дней!
Спасский лежит прямо в брезентовых штанах на матраце, курит частыми затяжками и плюет после каждой затяжки на замызганную полоску пола.
Я сажусь рядом с Гонтой на дрова, на чьи-то подсыхающие портянки, и говорю тихо:
— Беда, Володя.
— Что там еще?
— Трубу у реки прорвало.
— Стык?