Час двуликого

22
18
20
22
24
26
28
30

— С ложки кормлю. Сама не встает, не говорит.

— Так и молчит с тех пор?

У племянника сдвинулись брови.

— Молчит.

— Значит, пока не ожила ее душа. Будь проклят тот шакал, что стрелял в Абу. Он выстрелил заодно и в твою мать, и в твою сестру. Пусть дети его жрут из корыта вместе со свиньями.

— Отец просил прийти. Будет ждать всех вечером.

— Ты сказал Саиду?

— Я от него. Мулла дал ему очистить две арбы кукурузы. Сидит весь в кукурузных волосах, по пояс в очистках.

— Сколько мы все его просили: уходи от муллы, иди ко мне стадо пасти — не хочет. К Шамилю в город тоже не идет.

— Привык он там, — заступился за немого Руслан.

— Знаю, — буркнул пастух, — его, как телка, насильно веревкой не потянешь. Идем, покормлю тебя. Эй, Наси! На-аси!

Развернулась мордой к пастуху, величаво зашагала буйволица, любимица. Он взял ее за рог, подшлепнул под живот и свел с дороги на траву. Снял с пояса флягу с водой и обмыл вымя.

Руслан на корточках заполз под буйволицу, прилег на спину, прислонился лопатками к ее теплым копытам. Зажмурился, раскрыл рот, стал ждать. Он слышал, как шелестят над ним по вымени пальцы дяди... вот отдаленным мирным громом заурчало в животе у буйволицы... и вдруг ударилась о зубы, о язык упругая и теплая струя. Едва успел глотнуть — ударила вторая, вскипела пеною. Все стало как в детстве: сухая, пахучая теплынь вечера, набухшее вымя над лицом и вкус молока, все как в детстве, где еще не было хриплого клекота в груди у отца, обглоданного до кости личика сестренки и мертвых глаз матери.

Руслан прикрыл рот, открыл глаза — напился.

— Пойдешь ко мне? — спросил Ца.

— Полежу немного. Камень еще теплый, а отсюда ближе идти к отцу.

— Ну полежи. Я приду, когда загорится зеленая звезда.

Ца забрался на спину буйволицы, разлегся там, как на столе, и шлепнул ее по шее:

— Поехали, моя красавица!

Руслан крикнул вслед: