— С ложки кормлю. Сама не встает, не говорит.
— Так и молчит с тех пор?
У племянника сдвинулись брови.
— Молчит.
— Значит, пока не ожила ее душа. Будь проклят тот шакал, что стрелял в Абу. Он выстрелил заодно и в твою мать, и в твою сестру. Пусть дети его жрут из корыта вместе со свиньями.
— Отец просил прийти. Будет ждать всех вечером.
— Ты сказал Саиду?
— Я от него. Мулла дал ему очистить две арбы кукурузы. Сидит весь в кукурузных волосах, по пояс в очистках.
— Сколько мы все его просили: уходи от муллы, иди ко мне стадо пасти — не хочет. К Шамилю в город тоже не идет.
— Привык он там, — заступился за немого Руслан.
— Знаю, — буркнул пастух, — его, как телка, насильно веревкой не потянешь. Идем, покормлю тебя. Эй, Наси! На-аси!
Развернулась мордой к пастуху, величаво зашагала буйволица, любимица. Он взял ее за рог, подшлепнул под живот и свел с дороги на траву. Снял с пояса флягу с водой и обмыл вымя.
Руслан на корточках заполз под буйволицу, прилег на спину, прислонился лопатками к ее теплым копытам. Зажмурился, раскрыл рот, стал ждать. Он слышал, как шелестят над ним по вымени пальцы дяди... вот отдаленным мирным громом заурчало в животе у буйволицы... и вдруг ударилась о зубы, о язык упругая и теплая струя. Едва успел глотнуть — ударила вторая, вскипела пеною. Все стало как в детстве: сухая, пахучая теплынь вечера, набухшее вымя над лицом и вкус молока, все как в детстве, где еще не было хриплого клекота в груди у отца, обглоданного до кости личика сестренки и мертвых глаз матери.
Руслан прикрыл рот, открыл глаза — напился.
— Пойдешь ко мне? — спросил Ца.
— Полежу немного. Камень еще теплый, а отсюда ближе идти к отцу.
— Ну полежи. Я приду, когда загорится зеленая звезда.
Ца забрался на спину буйволицы, разлегся там, как на столе, и шлепнул ее по шее:
— Поехали, моя красавица!
Руслан крикнул вслед: