Подойдя к буфету, он налил себе рюмку коньяку и залпом выпил. Потом сел на стол и склонил голову на руки.
— Надо бежать! Бежать из этого проклятого города, бежать от Моренца! Бегут же немецкие солдаты с фронта, бродят по дорогам и ухитряются скрываться от своих командиров и гестапо. Разве он, Штиммер, не может выбросить к черту этот мундир и погоны, переодеться и...
Штиммер снова встал из-за стола и зашагал взад-вперед по комнате. «Офицер Штиммер, — думал он, — сын полковника фон Штиммера бродит по враждебной России в рваной солдатской гимнастерке, притворяется раненым солдатом и на бивуаках выпрашивает корки хлеба... Бред... Дикий бред...»
Он все ходил и ходил, изредка останавливаясь у буфета, чтобы выпить пару глотков коньяку. Сквозь ставни пробился рассвет.
«Начался первый день из десяти, отпущенных мне Моренцем», — горько усмехнулся Штиммер. И вслух повторил:
— Первый день из десяти...
В дверь постучали.
— Да! — крикнул Штиммер. — Входите!
В комнату вошел ефрейтор Фриц Люмке. Вытянувшись, Люмке поднял руку:
— Хайль Гитлер!
Может быть, впервые за свою службу в армии Штиммер не почувствовал сейчас желания показать свою власть над подчиненным и свое превосходство над ним. В эту минуту он забыл обо всем: и о том, что он сидит перед ефрейтором в расстегнутом мундире, и о том, что надо встать и ответить на приветствие, и что он небритый и непричесанный.
— Садитесь, Люмке, — махнул рукой лейтенант. — Коньяк пить будете? Конечно, будете! Возьмите-ка в буфете бутылку и пару стаканчиков. Что стоите, Фриц, как памятник Фридриху? Будете ли, черт побери, пить коньяк? Если нет, то убирайтесь вон и оставьте меня в покое! Слышите?!
— Слушаюсь, господин лейтенант!
Люмке взял в буфете бутылку, два стакана и сел за стол.
— Наливайте, Люмке. В нашем распоряжении десять дней. Слышите, Люмке, десять дней! Это не так мало, чтобы что-нибудь не придумать. Налейте-ка, Фриц. Освежим мозги и начнем думать.
— Я вас не понимаю, господин лейтенант, — проговорил Люмке, в недоумении глядя на своего начальника.
— Не понимаете? — Штиммер пьяно засмеялся. — Моренц говорит, что, когда человек чего-нибудь не понимает, значит у него застыли мозги. И их надо подогреть. Вы не знаете, как это делается, Люмке? О, это очень просто! Берется обыкновенная пакля, которой машинисты и механики обтирают руки, смачивается керосином и кладется человеку на голову. У вас есть зажигалка, Фриц? Дайте-ка, я прикурю. Так вот, Люмке. Паклю поджигают, и знаете, что начинает делать человек? Он пляшет, Фриц! Пляшет, как танцовщица в кабаре... Налейте-ка еще, Фриц! Мне кажется, черт возьми, что хорошим коньяком подогревать мозги куда приятнее, чем паклей. Умно сказано, дружище, не правда ли?
Люмке широко открытыми глазами смотрел на Штиммера. Его начальник редко бывал в таком возбуждении. Обычно Штиммер был с подчиненными холоден, сдержан, своей корректностью он как бы хотел подчеркнуты я не какой-нибудь солдафон, а настоящий офицер великой германской армии и, кроме того, сын полковника фон Штиммера! Будьте любезны об этом помнить!
И Люмке преклонялся перед лейтенантом. Он видел в нем образец того, что называют старой прусской школой. Ефрейтору Люмке не очень-то нравились все эти молодчики со свастиками на рукавах. Это выскочки, думал Фриц. Настоящий офицер не станет горланить на солдата и ругаться отборными словами. Настоящий офицер — это Штиммер, а не Моренц и Мауэр!
— Господин лейтенант, — наконец проговорил Люмке, когда Штиммер на минуту умолк. — Господин лейтенант, это правда, что шхуна не вернулась и Мауэр убит?