Что касается пленных, им предстояло томиться взаперти в каком-нибудь огороженном загоне и, подвергаясь дурному обращению и всем капризам погоды, почти без пищи, ждать, когда Феофару заблагорассудится заняться ими.
Самым послушным, если и не самым терпеливым из всех, был, разумеется, Михаил Строгов. Безропотно позволил, чтобы его вели, ведь шел-то он при этом туда, куда хотел, притом в условиях такой безопасности, на какую свободным никак не мог бы рассчитывать на дороге из Колывани в Томск. Убежать до прибытия в город значило бы рисковать угодить в лапы рыщущих по степи эмирских разведчиков. Восточная граница территории, оккупированной ханскими войсками, не заходила дальше восемьдесят второго меридиана, проходящего через Томск. Следовательно, если Михаилу Строгову удастся пересечь этот меридиан, он сможет рассчитывать, что окажется вне вражеской зоны, беспрепятственно переправится через Енисей и доберется до Красноярска прежде, чем Феофар-хан завладеет этой провинцией.
«Мне бы только попасть в Томск, – твердил он себе, стараясь унять порывы нетерпения, совладать с которыми было подчас трудно, – там уж минутное дело – прорваться через аванпосты. Надо выиграть у Феофара и Огарова двенадцать часов, всего-то двенадцать, мне этого хватит, чтобы обогнать их в Иркутске!»
Чего Михаил Строгов и вправду боялся больше всего, так это присутствия в ханском лагере Ивана Огарова, а он должен был там присутствовать. Кроме опасения быть узнанным, срабатывал какой-то инстинкт, нашептывавший ему, что этот предатель – его главный противник, которого важнее всего опередить. Михаил также понимал, что слияние частей полковника Огарова с войском Феофара существенно усилит захватчиков: кактолько это объединение произойдет, они всей массой обрушатся на главный город восточной Сибири. Таким образом, все беды, каких можно было ожидать, угрожали именно с этой стороны. Поэтому он ежеминутно прислушивался, не раздадутся ли какие-нибудь фанфары, возвещающие о прибытии союзника эмира.
К этой мысли добавлялись тревога о матери и воспоминания о Наде: одну захватили в Омске, другую умыкнули на лодке посреди Иртыша. Теперь она, без сомнения, тоже в плену, как и Марфа Строгова! А он ничего не мог для них сделать! Сужденоли ему когда-нибудь вновь ихувидеть? Он не осмеливался думать об этом, но сердце страшно щемило.
Гарри Блаунта и Альсида Жоливе доставили в лагерь эмира одновременно с Михаилом Строговым. Их недавний попутчик, взятый заодно с ними в телеграфной конторе, знал, что они заперты в том же загоне, охраняемом целой оравой часовых, но общения с ними не искал. Для него, по крайней мере, сейчас, мало значило то, какое мнение о нем должно было сложиться у них после той стычки в Ишиме, на почтовой станции. К тому же он предпочитал быть один, чтобы, если представится случай, и действовать в одиночку. Поэтому он держался от них в стороне.
Альсид Жоливе с той минуты, когда его собрат, только что стоявший рядом, свалился на пол, непрестанно расточал ему свои заботы. Гарри Блаунт всю дорогу от Колывани до лагеря, то есть несколько часов пути, брел, опираясь на руку своего соперника. Поначалу он пробовал ссылаться на свой статус британского подданного, но убедился, что оттого никакого проку, когда имеешь дело с этими варварами, которые ни на что не реагируют, кроме сабельных ударов и уколов пикой. Итак, пока корреспонденту «Дейли телеграф» пришлось разделить общую участь, даже если позже он и не преминет потребовать сатисфакции за подобное обращение. Но тем не менее этот путь дался газетчику очень тяжело, ведь рана сильно болела, и без поддержки Альсида Жоливе ему бы, пожалуй, до лагеря не дойти.
Что до Альсида Жоливе, его практический склад ума всегда оставался при нем, и он пустил все средства, бывшие в его распоряжении, чтобы физически и морально подбодрить коллегу. Как только он убедился, что их заперли в загоне всерьез и надолго, его первой заботой было осмотреть рану Гарри Блаунта. Очень ловко сняв с него куртку, он убедился, что плечо лишь слегка задето осколком взорванной стены.
– Это ничего, – заверил он. – Простая царапина! После двух-трех перевязок, дорогой собрат, ее и видно не будет!
– Но откуда возьмутся эти перевязки? – проворчал Гарри Блаунт.
– Я сам буду их вам делать!
– Так вы немножко врач?
– Все французы немножко врачи!
Подтверждая это заявление, Альсид Жоливе разорвал свой платок, из одного куска нащипал корпии, из другого наделал тампонов, зачерпнул воды из пруда, вырытого посредине загона, обмыл рану, которая, к великому счастью, была пустяковой, и очень умело замотал плечо Гарри Блаунта мокрой тряпкой.
– Я вас лечу водой, – разглагольствовал он. – Сия жидкость, помимо всего прочего, являет собой самое действенное успокаивающее средство из всех известных, при лечении ран она просто неоценима, ныне этот способ врачевания в наибольшем ходу. Медицина потратила на это открытие шесть тысяч лет! Да! Ровно шесть тысяч, это круглая цифра!
– Я признателен вам, господин Жоливе, – ответил Гарри Блаунт, вытягиваясь на ложе из палой листвы, которое его спутник устроил ему в тени березы.
– Вот еще! Не за что! На моем месте вы сделали бы то же самое!
– Ну, этого я не знаю, – несколько наивно отвечал Гарри Блаунт.
– Шутник! Вот еще! Все англичане великодушны!
– Это несомненно, но что касается французов…