И все же Михаил Строгов чувствовал это.
– Твои силы на пределе, бедное дитя, – вздыхал он порой.
– Нет, – отвечала она.
– Когда ты больше не сможешь идти, я тебя понесу, Надя.
– Да, Миша.
В тот день им пришлось перейти маленькую речку, но там был брод, и переправиться не составило труда.
Небо было пасмурным, температура – терпимой. Тем не менее следовало опасаться, что в довершение прочих бед может зарядить дождь. Кое-какие ливни уже выпадали, но они были непродолжительны.
Так они все время и шли, держась за руки. Разговаривали мало. Надя то смотрела вперед, то оглядывалась, проверяя, что делается у них за спиной. Два раза в день они устраивали привал. Отдыхали по шесть часов, ночью. В каких-то избушках Надя отыскала еще немного баранины – это мясо в здешних местах настолько в ходу, что фунт стоит всего две с половиной копейки.
Однако вопреки надеждам, которые, может быть, еще питал Михаил Строгов, в окрестностях им не встретилось никакихдомашнихживотных. Ни лошади, ни верблюда. Всех их либо увели, либо уничтожили. Так что предстояло продолжать тащиться по этой нескончаемой степи на своих двоих.
Следы третьей ханской колонны, которая прошла на Иркутск, попадались им то и дело. То лошадиный труп на дороге, то брошенная повозка… И весь этот тракт, словно вехами, был отмечен бездыханными телами несчастных сибиряков, особенно часто они встречались вблизи деревень. Надя, превозмогая отвращение, вглядывалась во все эти трупы!..
Но главная опасность была не впереди, она угрожала догнать их сзади. С минуты на минуту мог появиться авангард главной эмирской армии под командованием Ивана Огарова. Лодки, доставленные с низовий Енисея, должны были прибыть в Красноярск и незамедлительно послужить для переправы войска через реку. Тогда дорога для захватчиков будет открыта. Между Красноярском и озером Байкал никакой корпус русских не сможет преградить ее. Поэтому Михаил Строгов ежечасно ждал появления бухарских разведчиков.
И по той же причине Надя на каждом привале взбиралась на какой-нибудь холмик, повернувшись лицом к западу, напряженно всматривалась вдаль. Но покатам не было видно клубов пыли, возвещающих о приближении конников.
Потом снова шли, и когда до Михаила Строгова доходило, что уже не Надя его ведет, а он ее, бедную, тащит, молодой человек замедлял шаг. Говорили они по-прежнему мало и только об одном – о Николае. Девушка вспоминала все, что он сделал для них за те считанные дни, что они путешествовали вместе.
Михаил старался внушить своей спутнице хоть малую надежду, хотя в глубине души не находил ни проблеска этого чувства. Он-то понимал, что их несчастному другу не избежать смерти.
В один из этих дней он спросил:
– Почему ты ничего не рассказываешь мне о моей матери, Надя?
О его матери! Нет, этого Надя не хотела. Кчему растравлять горе? Ведь старая сибирячка умерла. Разве последний поцелуй, который сын запечатлел у нее на лбу, не был прощанием с покойницей, распростертой на плато близ Томска?
– Поговори со мной о ней, Надя, – настаивал Михаил. – Расскажи! Ты доставишь мне радость!
И тогда Надя сделала то, чего до сей поры избегала. Она рассказала обо всем, что происходило между ней и Марфой со времени их встречи в Омске, где они увиделись впервые. Вспомнила, как ее необъяснимо, инстинктивно потянуло к незнакомой старухе-пленнице, как она заботилась о ней, как та взамен ободряла ее. В ту пору Михаил Строгов еще был для нее всего лишь Николаем Корпановым…
– Которым я должен был оставаться до сих пор! – отозвался он, и его лицо омрачилось.