– Я бросился в Иртыш.
– А как ты проник в Иркутск?
– Благодаря вылазке, произведенной нынче вечером, чтобы отогнать подальше отряд бухарцев. Я смешался с толпой защитников города, смог добиться, чтобы меня признали и тотчас отвели к вашему высочеству.
– Хорошо, Михаил Строгов, – отвечал великий князь. – Исполняя эту трудную миссию, ты проявил отвагу и рвение. Я тебя не забуду. Есть ли какая-либо милость, о которой ты хотел бы меня попросить?
– Только одна: я хотел бы сражаться бок о бок с вашим высочеством, – заявил Иван Огаров.
– Быть по сему, Михаил Строгов. Отныне ты будешь состоять при моей персоне и жить в этом дворце.
– А если согласно замыслу, что он лелеет, Иван Огаров явится к вашему высочеству под чужим именем?
– С твоей помощью мы разоблачим мерзавца, ведь ты его знаешь, и я позабочусь, чтобы он умер под кнутом. Ступай.
Иван Огаров по-военному отдал великому князю честь, вспомнив, что он капитан корпуса царских фельдъегерей, и удалился.
Свою бесчестную роль он сыграл с успехом. Теперь ему обеспечено полное и безоглядное доверие великого князя. Он сможет злоупотребить им там и тогда, где и когда ему будет угодно. Он поселится в том же дворце. Секретные планы защитников города будут ему известны. Итак, все в его руках. В Иркутске никто его не знает, нет никого, кто бы мог сорвать с него маску. Стало быть, он решил действовать без промедления.
Да и время поджимало. Город необходимо сдать до прибытия русских с севера и с востока, а это вопрос нескольких дней. Если ханские войска возьмут Иркутск, отвоевать его у них будет не просто. В любом случае, если когда-нибудь им и придется оставить город, то не иначе, как разрушив его до основания, а голова великого князя уж непременно скатится к ногам Феофар-хана.
Получив полную возможность видеть, наблюдать, действовать, Иван Огаров на следующий день занялся осмотром укреплений. Офицеры, солдаты, горожане повсюду встречали его самыми сердечными поздравлениями. Этот царский посланец был для всех, словно живая ниточка, заново связавшая их с империей. Итак, Огаров с апломбом, который никогда ему не изменял, расписывал желающим вымышленные перипетии своего путешествия. Затем ловко, поначалу без особого нажима, заговаривал о серьезности положения, преувеличивая и ее, и успехи противника также, как в разговоре с великим князем. Он создавал у собеседников самое пугающее представление о силах, которыми располагают варвары. Послушать его, так выходило, что ожидаемое подкрепление, если и придет, окажется недостаточным, и есть основания опасаться, что битва, развязанная у стен Иркутска, закончится также плачевно, как сражения под Кдлыванью, Томском и Красноярском.
Иван Огаров не слишком усердствовал, распространяя эти злонамеренные измышления. Соблюдал некоторую осторожность, мало-помалу внедряя их в сознание защитников Иркутска. На расспросы отвечал как бы нехотя, только если уж слишком наседали, и при этом делал вид, будто подавлен скорбью. Причем неизменно заявлял, что следует драться до последнего человека и чем сдать город, уж лучше его взорвать!
Тем не менее он чинил зло всюду, где только мог. Однако гарнизон и население Иркутска были слишком пламенными патриотами, чтобы поддаться запугиваниям. Среди этих солдат и мирных обывателей, запертых в стенах города, отрезанного от мира на дальнем краю азиатского материка, не нашлось ни одного, кто бы осмелился заговорить о капитуляции. Презрение русского человека ко всем этим варварам не знало пределов.
В то же время ни одна душа не догадывалась о том, какую подлую игру ведет Иван Огаров, никому не могло прийти в голову подозрение, что мнимый посланец государя на самом деле предатель.
Между тем по естественному стечению обстоятельств у Ивана Огарова, как только он прибыл в Иркутск, установилось довольно регулярное общение с одним из самых храбрых защитников города – с Василием Федоровым.
Этого несчастного отца, как нам известно, терзало мучительное беспокойство. Если его дочь Надя покинула Россию в тот день, о котором шла речь в ее последнем письме из Риги, что с ней произошло? Может быть, она все еще пытается добраться в Иркутск к отцу через захваченные бухарцами провинции? Или, что более вероятно, она давно уже у них в плену? Василий Федоров находил облегчение своих страданий лишь тогда, когда возникал повод сразиться с захватчиками, но такие случаи подворачивались, как ему казалось, слишком редко.
И вот когда Василий Федоров узнал о неожиданном приезде царского курьера, его охватило нечто вроде предчувствия, что этот человек может сообщить ему какие-то вести о судьбе его дочери. Он понимал, что эти надежды, вероятно, не более чем химера, и все-таки цеплялся за них. Разве этот курьер не побывал в плену, где, может быть, оказалась в то время и Надя?
Василий Федоров отправился к Ивану Огарову, а тот ухватился за такой повод наладить с командующим передовым корпусом повседневное общение. Уж не задумал ли этот ренегат воспользоваться бедой Федорова? Неужели он обо всех людях судил по себе? И мог поверить, что русский, пусть даже политический ссыльный, способен дойти до такой низости, чтобы предать свою страну?
Как бы то ни было, Иван Огаров сумело разыгранной предупредительностью откликнулся на попытки сближения со стороны Надиного отца. Атот уже на следующий день после прибытия мнимого курьера явился к нему во дворец генерал-губернатора. Он в первом же разговоре поведал Огарову о том, при каких обстоятельствах его дочери пришлось покинуть европейскую Россию, и не скрыл, какужасно он теперь о ней беспокоится.