Гризли

Брюс не ответил. Лангдон больше не сказал ничего, и целый час после этого они не разговаривали. Тем временем пришел Метузин и оттащил Пипунаскуса прочь и вместо того, чтобы содрать с него шкуру и мясо отдать собакам, положил его в яму на берегу ручья и засыпал его песком и завалил камнями. Так Брюс и Лангдон отдали Пипунаскусу последнюю честь.

В этот день Метузин и Брюс опять отправились в горы. Горец принес с собой куски кварца с несомненным содержанием золота, и они возвратились за инструментами для промывки. Лангдон продолжал приручать Мускву. Несколько раз он подводил его к собакам, и когда они рычали на медвежонка и начинали рваться вперед со своих привязей, то он хлестал их, чтобы они поняли наконец, что, хотя Мусква и медвежонок, тем не менее они не должны его обижать. В полдень этого второго дня он окончательно спустил Мускву с ремня, и когда нужно было привязать его вновь, то на этот раз сделать это уже было вовсе не трудно. На третий и четвертый день Брюс и Метузин исследовали долину на запад от горного хребта и в конце концов пришли к заключению, что «блестки», которые они обнаружили, были простою слюдой и что надежды на богатство не было никакой. В эту четвертую ночь, темную от нависших туч и холодную, Лангдон попытался взять Мускву к себе под одеяло. Он ожидал беспокойства. Но Мусква пролежал так спокойно, точно котенок, и так уютно устроился около него, что не двигался уже до самого утра. Часть ночи Лангдон проспал, обняв его мягкое, теплое тело рукой.

По мнению Брюса, пора уже было возобновить охоту на Тира, но усиление боли в коленке у Лангдона разбило все планы охотников. Лангдон с трудом мог пройти четверть мили за один раз, а когда он стал влезать на седло, то это причинило ему такую боль, что ехать на охоту и верхом для него было совершенно невозможно.

– Еще два-три дня – и все пройдет! – старался утешить его Брюс. – А если мы еще подольше не будем трогать нашего старика, то от этого он сделается еще более беззаботным.

Последовавшие затем три дня не прошли для Лангдона без пользы и удовольствия. Мусква преподал ему столько познаний относительно медведей и, в особенности, медвежат, сколько он не смог бы постигнуть за всю свою жизнь, и он вносил в свою записную книжку заметки одну за другой почти беспрерывно. Собаки были переведены в группу деревьев за целые триста ярдов от места стоянки, и постепенно медвежонку была предоставлена полная свобода. Он даже вовсе не пытался убежать и скоро понял, что и Брюс с Метузином тоже были его друзьями. Но следовал он только за одним Лангдоном.

Утром на восьмой день, после поисков Тира, Брюс и Метузин поехали верхом в восточную долину, прихватив с собой и собак. Было прекрасное, светлое утро. Прохладный ветерок дул с северо-запада, и в девять часов Лангдон привязал Мускву к его дереву, сел на лошадь и тоже поскакал в долину. Он не имел намерения охотиться. Ему просто было приятно прокатиться и подышать чистым воздухом и посмотреть на удивительно красивые горы. Он проехал к северу около четырех миль, пока не наткнулся на широкий, отлогий подъем, по которому можно было перевалить через горный хребет на запад. Им овладело желание подняться и посмотреть по ту сторону горного хребта на другую долину, и так как колено теперь уже не очень беспокоило его, то он стал подниматься зигзагами и через полчаса был уже почти на самой вершине. Здесь он оказался уже в таких неудобных местах, что ему пришлось слезть с коня и продолжать путь пешком. На вершине горы он очутился на совершенно ровном, горизонтальном лугу, окруженном со всех сторон голыми стенами истрескавшихся от времени гор, и в четверти мили от себя мог видеть то место, с которого луг неожиданно обрывался вниз и спускался затем в долину, которую он искал.

Как раз на половине этой четверти мили луга вдруг оказалась рытвина, которой он не мог предвидеть, и потому, подойдя к самому ее краю, он неожиданно сорвался в нее и упал прямо на лицо. Здесь он пролежал минуты две без малейшего движения. Затем медленно поднял голову. В ста ярдах от него, собравшись вокруг небольшого водоема в низине, паслось стадо коз. Их было штук тридцать, а может быть, и больше; большинство – самки с козлятами. Во всем стаде Лангдон обнаружил всего только двух самцов. Целые полчаса пролежал он спокойно и все наблюдал. Затем одна из коз вдруг бросилась вместе с двумя своими козлятами в сторону, к горе; другая сделала то же. Заметив, что все стадо готово было последовать их примеру, Лангдон быстро поднялся на ноги и побежал к ним так быстро, насколько хватало у него сил. Увидев его перед собой, козлы, козы и козлята так и застыли от неожиданности на месте, точно были парализованы. Они стояли вполуоборот и с таким видом, точно у них не хватало сил броситься в бегство, а между тем он уже пробежал половину отделявшего его от них расстояния. Только тогда, казалось, к ним вернулся рассудок, и они в дикой панике помчались к подъему на ближайшую гору. Скоро их копыта застучали о булыжники и о шифер, и еще полчаса после этого Лангдон слышал, как из-под их ног срывались камни с вершин гор и утесов и дождем падали вниз. После этого они стали казаться со снеговой линии бесконечно малыми величинами.

Он пошел далее и еще через несколько минут уже смотрел вниз на раскрывавшуюся под ним другую долину. К югу от него эта долина была загорожена от его глаз громадным выступом плеча скалы. Она была не очень высока, и он стал вскарабкиваться на нее. Он почти уже достиг ее вершины, когда вдруг зацепился каблуком за кусок шифера и, падая, уронил ружье, которое с громким стуком ударилось о гранит. Он сам не пострадал, не считая легкой царапины на больном колене, но ружье его разбилось. Так как в лагере у него находилось еще два других запасных ружья, которые он привез с собой, то эта неприятность его не особенно огорчала, и он продолжал вскарабкиваться далее, пока не оказался наконец на гладкой, ровной площадке, огибавшей один из песчанистых выступов горы. Еще сто футов далее – и он оказался на самом краю этой площадки, срывавшейся вниз перпендикулярной стеной. Однако с этого места открывался удивительный вид на все широкое тянувшееся к югу пространство между двумя горными хребтами. Он сел здесь, достал трубку и, собравшись здесь отдохнуть, приготовился насладиться открывшимся перед ним великолепным видом.

В бинокль он мог видеть перед собой на целые мили, и то, что представилось его глазам, было девственной страной, в которой никогда не ступала нога охотника. Почти в полумиле от него медленно шествовало по зеленой травке через долину стадо карибу, направляясь к водопаду. Он видел под собой блиставшие на солнце крылья разных птиц. Через несколько времени, в добрых двух милях от себя, он заметил овец, пасшихся на чуть-чуть покрытых зеленью каменистых скатах. Он удивлялся в душе, как много еще таких неизвестных долин имеется на обширных пространствах Скалистых гор, которые тянутся на целые триста миль от моря и до степей и на целые тысячи миль с севера на юг. Сотни и тысячи миль! И каждая из таких долин сама по себе представляет особый мирок; мирок, наполненный своей собственной жизнью, своими озерами, ручьями и лесами, своими собственными радостями и трагедиями. В этой долине, на которую он смотрел с таким интересом, слышался тот же весенний шум и сиял тот же теплый, солнечный свет, что и во всех других долинах; и все-таки здесь было и что-то особое, свое. Медведи бродили по горам, и их можно было видеть, хотя и не совсем отчетливо, далеко на северо-западе, простым, невооруженным глазом. Это была совсем новая страна, с новыми радостями и новыми тайнами, и, сидя здесь один, захваченный очарованием, Лангдон совсем позабыл о времени и об еде. Он думал о том, что эти сотни и тысячи долин никогда не перестанут казаться для него новыми, что он может бродить здесь всю свою жизнь, переходя из долины в долину, и что каждая из них будет представлять для него свой собственный интерес, предлагая ему свои тайны, чтобы он разгадал их, и вскрывая перед ним свою интимную жизнь, чтобы он ее изучал. Для него они представляли заколдованную страну; они казались ему потусторонними, загадочными, как и сама жизнь, скрывавшими в себе богатства, которые дремали в них целые века, дававшими жизнь и приют бесчисленному количеству живых существ и требовавшими взамен их такого же количества покойников. И когда он окидывал взором все это залитое солнцем пространство, он задавал себе вопрос, какова же должна быть история этой долины и сколько бы понадобилось для нее томов, если бы стала рассказывать ее сама долина. Прежде всего – шум создания всего видимого мира; говорилось бы об океанах, сдвинутых с места, взбаламученных и откинутых в сторону еще в те далекие, не поддающиеся определению времена, когда не было ночи, а все время сиял один только сплошной день; затем вот там, где теперь пили воду из ручья карибу, вдруг забродили громадные, страшные чудовища, залетали колоссальные крылатые создания, полуптицы-полуживотные, и заслонили собой небо вот в тех самых местах, где теперь так высоко парит орел. А потом – новая глава, Великая Перемена, – описание того ужасного часа, когда земной шар вдруг завертелся вокруг своей оси и стали появляться ночи после дней, и весь тропический мир вдруг превратился в арктический, и народились новые законы жизни. Сколько, должно быть, времени прошло с тех пор, думал Лангдон, когда появился первый медведь и занял место мамонта, мастодонта и других чудовищных зверей, которые жили одновременно! Тот первый медведь был праотцом того самого гризли, которого он и Брюс собирались убить не позже как завтра.

Он так был погружен в свои думы, что даже не заметил, как позади него раздался какой-то звук. А затем он вдруг спохватился и вздрогнул, точно позади него раздались вздохи одного из тех чудовищ, которых он себе представлял. Он медленно обернулся, и в следующий затем момент ему показалось, что сердце у него остановилось и кровь застыла и перестала бежать у него по жилам.

Преградив ему отступление, не более чем в пятнадцати футах от него, широко разинув пасть и медленно покачивая справа налево головой, стоял и смотрел на своего застигнутого врасплох врага сам Тир, властитель гор!

Рука Лангдона невольно потянулась к изломанному ружью, и он понял, что теперь ему уже несдобровать.

Глава XVIII

Пощада

Увидев перед собой громадного гризли, который смотрел на него в упор, Лангдон почувствовал, как у него захватило дыхание, и не крикнул, а от страха как-то закипел. В какие-нибудь десять секунд он пережил целые часы. Первое, что мелькнуло, было сознание беспомощности, полнейшего бессилия. Он не мог даже бежать, потому что позади него возвышалась стена; не мог спуститься и в долину, потому что с этой стороны срывалась пропасть в сто футов глубиной. Он обречен был на гибель. Он решил, что стоял лицом к лицу со смертью, и притом с такой ужасной, как та, от которой погибли собаки, – и что его жизнь уже сосчитана по секундам. Но в эти последние моменты он не растерялся от страха. Он даже заметил в глазах у гризли красноту, которая всегда появляется, когда медведь хочет мстить. Он видел облысевший шрам вдоль затылка, по которому прошлась его пуля. Он видел и то самое место, где другая его пуля прошла у Тира через плечо. И он пришел к заключению, по совокупности всех данных, что Тир умышленно преследовал его, что он нарочно шел за ним по пятам, чтобы запереть его в этой ловушке и в полной мере воздать ему за все, что тот ему причинил.

Тир сделал шаг вперед – всего только один шаг. А затем медленным, грациозным движением поднялся на задние лапы во весь свой рост. Даже теперь, вот в эту самую трагическую минуту, Лангдон подумал: «Как он великолепен!» Со своей стороны и он не двигался с места; он смотрел в упор на Тира и только старался поскорее придумать, что ему прежде всего надо будет делать, когда зверь двинется на него. Тогда он отскочит к самому краю и бросится в пропасть. Там, внизу, представлялся только один шанс из тысячи на спасение. Возможно, что, падая в пропасть, он успеет ухватиться за какой-нибудь выступ или повиснуть на скале.

А Тир!

Вдруг неожиданно он наткнулся на человека! Это было то самое существо, которое охотилось на него, то самое существо, которое ранило его, – и он был так близко от него, что мог достать до него лапой и задрать его! Но как же оно было теперь слабо и бледно, как дрожало от страха! Где же его странный гром? Куда девались его обжигавшие молнии? Почему оно не производит шума? Даже собака сделала бы теперь больше, чем это существо, потому что собака оскалила бы зубы, стала бы рычать и бросаться. А эта дрянь, которая называется человеком, даже ничего не может сделать! И великое сомнение вдруг стало закрадываться в массивную голову Тира. Да полно, могло ли действительно поранить его это дрожащее, безвредное, испуганное существо? Он чуял, что от него пахло человеком. Запах стоял кругом густой. И тем не менее от этого человека не исходило ровно никакого вреда.

А затем, так же медленно, Тир опустился на все четыре ноги. Он смотрел на человека в упор. Двинься, шелохнись Лангдон, – и он был бы мертв. Но Тир не был таким убийцей, как человек. Еще с полминуты он ждал, что его тронут или, по крайней мере, что ему погрозят. Но не случилось ни того ни другого, – и это его удивило. Он опустил нос к самой земле, так что Лангдон видел, как от его дыхания пыль стала разлетаться по сторонам. И еще после этого целые бесконечные и ужасные полминуты медведь и человек смотрели друг на друга. Затем медленно, полный сомнения, Тир повернул назад. Он рычал. Зубы у него были оскалены. Но все-таки для него не представлялось еще никакого повода вступать в борьбу, потому что этот скорчившийся от страха, прижавшийся к скале пигмей не выказывал ни малейшего намерения с ним сразиться. Тир знал, что дальше ему уже некуда идти, так как путь загораживала каменная стена. Будь здесь ход далее, то для Лангдона все могло бы обойтись совсем иначе. Но делать было нечего, Тир, не спеша, удалился в ту же сторону, откуда пришел, низко повесив свою громадную голову и, точно костяными кастаньетами, стуча на ходу о камни когтями: «клик-клик-клик»…

Только теперь стало казаться Лангдону, что он все еще дышит и что сердце у него опять бьется. Он громко зарыдал. Затем он хотел было идти, но ноги отказались ему повиноваться. Он переждал минуту, две, три; потом украдкой обогнул камень, вокруг которого обошел Тир. Но кругом уже не было видно ничего, и он стал шаг за шагом отходить обратно к лужку, все еще наблюдая и прислушиваясь и сжимая в руке сломанное ружье. Выйдя на открытое место, он спрятался за камень и в трехстах ярдах впереди себя увидел Тира, который, по-прежнему не торопясь, поднимался уже на горный кряж, чтобы спуститься с него в противоположную долину. Только тогда Лангдон отправился дальше, когда Тир показался уже на самом гребне и затем исчез по ту его сторону совсем. Когда же Лангдон добрался наконец до той площадки, на которой была привязана его лошадь, то Тира уже и след простыл. Лошадь все еще стояла там, где он ее оставил. И только взобравшись в седло, Лангдон почувствовал, что был наконец в полной безопасности. Тогда он стал смеяться, петь, проявлять подвижность, от радости дурить и, доехав наконец до долины, вспомнил о трубке и набил ее свежим табаком.