Приключения Джона Девиса. Капитан Поль

– Да, ты тот, которого зовут святым из святых, ты шейк Юсуф.

– А ты, – отвечал дервиш, – ты тигр эпирский, волк Тибелинский, шакал янинский. Ковры, по которым ты ступаешь, обагрены кровью твоих братьев, детей, жен, на каждом шагу ты попираешь могилы существ, созданных по подобию Божию и обвиняющих тебя в своей смерти, а между тем, визирь Али, ты еще не сделал ничего подобного тому, что сделал теперь, даже и тогда, когда ты утопил в озере семнадцать матерей и двадцать шесть детей. Горе тебе, визирь Али: ты поднял руку на мусульман, которые теперь обвиняют тебя у престола Божия! Льстецы славят твое могущество, и ты им веришь, твои невольники говорят тебе, что ты бессмертен, и ты им тоже веришь. Горе тебе, визирь Али! Потому что могущество твое разлетится, как прах. Горе тебе, потому что дни твои сочтены, и ангел смерти ждет только мановения божьего, чтобы поразить тебя! Вот что я хотел сказать. Горе, горе тебе, визирь Али!

Несколько минут продолжалось страшное молчание, и все ждали с беспокойством, думая, что наказание будет соразмерно оскорблению. Но Али снял с плеч горностаевую свою шубу и бросил ее на плечи дервишу, сказав:

– Возьми эту шубу и молись за меня Аллаху, ты прав, старик, я точно великий, презренный грешник.

Дервиш сбросил шубу с плеч, как будто боясь оскверниться прикосновением к ней, обтер о нее ноги и удалился сквозь толпу, которая безмолвно, с трепетом расступалась, чтобы пропустить его…

В тот же вечер Али дал мне обещанный пропуск и конвой, и мы пустились в путь через всю Ливадию.

Глава XXXIV

Два албанца из моей свиты, состоявшей всего из пятидесяти человек, провожали лорда Байрона в этом же самом путешествии и очень хорошо помнили дорогу. Мы пустились по тому же самому пути, по которому он ехал, потому что это был ближайший путь. Обыкновенно это путешествие длится двенадцать дней, но албанцы, которые не знают усталости, обещали доставить меня на место за восемь. На другой день по выезде мы ночевали уже в Вонеце, то есть прошли за два дня около ста двадцати пяти верст.

Хотя я устал от дороги и думал только об одном, однако же взял лодку, чтобы переправиться через залив и побывать в Никополисе. Ветер был благоприятный, и лодочники говорили мне, что мы поспеем туда часа за два, но что назад надо идти на веслах и, следовательно, подольше. Однако я об этом нисколько не беспокоился: в лодке под моим плащом мне все было лучше, чем в жалкой комнате, в которой я оставался.

Побродив по развалинам Никополиса, я лег в лодку и закрылся плащом. Гребцы налегли на весла, лодка полетела по волнам, как запоздавшая морская птица, и мы вскоре прибыли обратно в Вонецу, древний Акциум.

Тогда было два часа ночи, но, несмотря на усталость, мне не хотелось спать, потому что меня тревожило какое-то страшное беспокойство. Я разбудил своих албанцев и спросил, готовы ли они пуститься в путь, вместо ответа они вскочили и собрали свое оружие, мы сразу же пустились в путь, надеясь поспеть в тот же день во Врахури, древний Фермас. Часов через пять после того мы остановились позавтракать на берегах Ахелоя. Отдохнув часа два, мы переправились через реку в том самом месте, где, по преданию, Геркулес одолел быка, и вступили в Этолию.

Часа в четыре мы снова принуждены были сделать привал: люди мои чрезвычайно утомились, но, отдохнув часа с два, они снова в состоянии были пуститься в путь. Часов через десять мы добрались до деревни Врахури. К несчастью, войти туда было уже нельзя: ворота были заперты, поэтому нам пришлось ночевать в чистом поле. Беда была не велика – ночь была прекрасная, светлая. Хотя уже начался сентябрь, но у нас не было съестных припасов, а после утомительного пути сытный ужин был для нас необходим. Двое из моих албанцев, как серны, бросились к пастушьим хижинам, висевшим на краю пропасти, и через несколько минут вернулись: один из них нес горящую сосновую головню, а другой тащил на плече козу. За ними шли пять или шесть горцев, они несли овцу, хлеб и вино. Все сразу же принялись за работу, одни зарезали козу и овцу, другие разложили два огромных костра, третьи нарвали лавровых ветвей, чтобы употребить их вместо вертелов, и через несколько минут овца и коза уже жарились. Горцы помогали нам, и я, заметив, что они с жадностью посматривают на гомерический ужин, который сами нам доставили, пригласил их поесть вместе с нами. Они без церемоний согласились. Я велел раздать им и своим людям несколько мехов с вином. Это произвело свое действие. Горцы в знак благодарности принялись плясать. Мои албанцы, несмотря на усталость, не вытерпели, присоединились к ним, и круг, состоявший прежде только из восьми горцев, сделался огромным хороводом, который быстро вертелся вокруг костра. Один из плясунов пел военную песню, прочие хором повторяли припев. Время от времени они падали на колени, потом вскакивали и снова начинали кружиться.

Пение и пляска продолжались до тех пор, пока поспели овца и коза. Потом начался ужин, который нам, голодным, показался чрезвычайно вкусным, затем мы все улеглись спать.

На другой день мы продолжали путь свой вдоль цепи Парнаса. Албанцы указали мне место, где лорд Байрон, как и сам мне рассказывал, спугнул двенадцать орлов, что принял за предзнаменование своей поэтической славы. Дорожа временем, я не решился посетить знаменитого источника, который сообщал дар прорицания, и вечером мы прибыли в Кастри.

Там я простился со своими албанцами, потому что власть Али-паши далее не простиралась, да притом остальной путь не представлял ни малейшей опасности. Расставаясь с ними, я хотел было дать им щедрую награду, но они не взяли, и начальник конвоя от имени всех своих товарищей сказал мне: «Мы хотим, чтобы ты любил нас, а не платил нам». Я от души обнял его, а всем прочим пожал руки.

В Кастри я взял шестерых провожатых верхами и толмача. Мы пустились опять вдоль цепи Парнаса и в этот день проехали почти сто десять верст. Мы ехали очень скоро, но по мере приближения к цели путешествия сердце мое не радовалось, а, напротив, какая-то непостижимая тоска все больше и больше давила мне грудь. На третий день по выезде из Кастри мы ночевали в Лесине, древнем Элевзине; нам оставался только один день пути до берегов Эгейского моря.

Мы выехали на рассвете и около полудня прибыли в Афины. Думая только о том, что скоро опять увижу Фатиницу, я даже не выходил из своей комнаты. По мере приближения к моей милой любовь так сильно разгоралась в моем сердце, что уже ничто не возбуждало во мне любопытства, не привлекало моего внимания. Я думаю, что из всех путешественников я один проехал через Афины, не осмотрев город.

Часов в пять мы достигли цепи гор, которая проходит через всю Аттику с севера на юг, начинается в Марафоне и, постепенно понижаясь, оканчивается на краю мыса Сунион. Перед вступлением в ущелье, через которое нам надо было проезжать, люди мои остановились и, посоветовавшись между собой, объявили, что надо ожидать страшной грозы и что теперь опасно углубляться в горы. Они предлагали остановиться в деревушке, которая была у нас на виду, и там переждать бурю. Само собой разумеется, что это предложение было мне не по душе. Я просил, умолял, наконец, видя, что все мои убеждения тщетны, показал золото, выплатил условленную цену и предложил им вдвое, если они согласятся, не останавливаясь, продолжать наш путь. Я уже имел дело не с гордыми албанцами: люди мои взяли деньги, и мы начали углубляться в мрачное ущелье, которое сделалось еще темнее оттого, что над нами скопились густые тучи. Но нетерпение мое было так велико, цель путешествия так близка, что огненная стена меня не остановила бы. Я знал, что за этой долиной – море, а в каких-нибудь двадцати пяти верстах оттуда – остров Кеос, с которого я так часто смотрел на берега Аттики, озаренные золотыми лучами заходящего солнца.

Проводники мои не ошиблись. Мы только въехали в долину, как молнии начали пробегать по океану туч, который несся над нашими головами, и гром загрохотал по скалам. При каждом ударе люди мои переглядывались между собой, как будто думая, не вернуться ли, но, видя, что я непоколебим в своем намерении, они, видно, постыдились покинуть меня и ехали вперед. Вскоре массы белых паров стали как бы отделяться от облаков и спускаться к земле, зацепляясь огромными обрывками за оконечности скал; потом все эти отдельные волны соединились между собой и образовали море, которое понеслось к нам и вскоре совершенно облекло нас. С этого времени мы уже не знали, где гремит гром – над нашими головами или под ногами у нас, – потому что молния сверкала со всех сторон. Лошади наши ржали и пыхтели, и тут только я начал понимать, что проводники мои не без причины хотели остановиться. Я никогда не видел бури в горах. Как будто природа хотела показать мне с первого раза все свое величие в ужасе, она выслала одного из своих самых страшных разрушителей.

К несчастью, дорога шла по склону крутой горы и не представляла нам никакого убежища против дождя и грома, который раздавался над нашими головами. Тут проводники вспомнили, что около пяти верст впереди должна быть пещера, и пустились в галоп, чтобы поспеть туда прежде, нежели гроза вполне разыграется, лошади, пугаясь еще больше своих господ, понеслись так, как будто хотели обогнать ветер. Я с величайшим трудом удерживал своего коня, который был горячее и лучшей породы, чем другие. Вдруг молния блеснула так близко, что ослепила нас, конь мой взвился на дыбы, и я почувствовал, что, если стану его удерживать, он опрокинется со мной в пропасть. Я опустил поводья, кольнул шпорами, и конь мой со страшной скоростью понесся по дороге, которая извивалась перед нами. Я слышал крики провожатых, которые звали меня, хотел удержать лошадь, но было уже поздно: страшный удар грома раздался в эту самую минуту, и она еще больше перепугалась. Я, наверно, исчез у них из глаз, как будто вихрь унес меня, я летел с такой скоростью, что дух занимался. Словно гений бури дал мне одного из коней своих.