Приключения Джона Девиса. Капитан Поль

Лорд Байрон задумался.

– Надо признаться, – сказал он наконец, – что вы ближе всех других моих судей подошли к истине, и в таком случае она очень лестна для меня. Руссо был великий человек, и я очень благодарен вам, мистер Джон. Отчего вы не пишете статей? По крайней мере, хоть один человек судил бы обо мне справедливо.

Весь этот разговор, для меня чрезвычайно интересный, происходил в прекраснейших во всем мире местах, посреди островов, разбросанных, как корзины цветов, по морю, в котором родилась Венера. Ветер был противный, однако же через несколько дней мы миновали остров Хиос, землю благоуханий, и обогнули Митилену, древний Лесбос, наконец через неделю после того, как вышли из Смирны, мы увидели Троаду и Тенедос, ее передовой пост, и перед нами раскрылся пролив, получивший свое имя от Дар-дана. Мы любовались великолепным зрелищем, которое появилось перед нашими глазами, как вдруг пушечный выстрел с форта вывел нас из состояния созерцания, турецкий фрегат окликнул нас, и два баркаса с несколькими солдатами и офицерами приближались к нам, чтобы узнать, не русский ли это корабль, идущий под английским флагом. Мы предъявили свои бумаги, однако нам велели ждать при входе в пролив – ждать получения фирмана Блистательной Порты с позволением идти к заветному городу. Хотя этот обряд был очень неприятен, однако мы принуждены были ему подвергнуться, и только двое радовались такой остановке – лорд Байрон и я. Он попросил позволения сойти на берег, я – командовать баркасом, который повезет его. Капитан охотно согласился, и на следующий день мы собрались осмотреть места, где стояла Троя.

Ступив в барку, лорд Байрон по своей нетерпеливости сразу же стал просить меня как можно больше наполнить парус, я заметил, что в этом море течение из пролива довольно сильно и потому легко может нас опрокинуть. Он спросил, умею ли я плавать. Мне пришло в голову, что он сомневается в моем мужестве, и потому предложил ему снять на всякий случай верхнее платье и выставил на ветер до последнего дюйма парусины. Против моего ожидания и благодаря искусству рулевого, маленькое наше судно, качаясь и кувыркаясь, то поднимая корму, то выставляя нос, благополучно доставило нас на место: все вышли на берег позади Сигейского мыса, который нынче называется мысом Янычар.

Мы легко взбежали на холм, где, по преданию, был погребен Ахилл, – знаменитый холм, вокруг которого Александр, из уважения к нему, обходил три раза нагой и с венком на голове. В нескольких шагах от этой мнимой могилы заметны были остатки храма, и один греческий монах совершенно всерьез уверял нас, что это развалины Трои, но, на беду его, с того места, где мы были, видна гора, на которой, по всей вероятности, стояла Троя, в глубине долины, где течет ручей. Это не что иное, как знаменитый Скамандр, которому Гомер дал место в числе богов под именем Ксанта; несколько повыше деревни, называемой Энаи, к нему присоединяется Симоис, и тогда только он делается несколько похожим на реку. Мы отправились в эту долину и пришли туда через полчаса. Лорд Байрон сел на обломок скалы, Экенгед и Гобгоз начали стрелять бекасов, как будто в корнуэльских болотах, а я стал измерять Гомерова героя, перепрыгивая через него. Прошло с час. Лорд Байрон еще менее, чем прежде, знал теперь, где именно Троя. Экенгед и Гобгоз убили штук двадцать бекасов и трех каких-то зверьков, очень похожих на европейских зайцев, а я три раза упал не в воду, но в почтенную тину, в которую ложились девы Греции, когда приходили сюда для жертвоприношений.

Потом мы собрались в путь. Лорду Байрону хотелось пройти по берегам Скамандра до того места, где он впадает в море, и мы пустились в путь, приказав, чтобы лодка дожидалась нас у Янычарского мыса. В Бунар-баши мы остановились позавтракать, потом пошли далее и через час были уже на берегу пролива, там, где он сужается между новым азиатским замком и мысом. Тут лорду Байрону вздумалось повторить подвиг Леандра: переплыть пролив, который в этом месте будет около четырех верст шириной. Мы убеждали его не делать этой шалости, но что мы ни говорили, он никак не соглашался оставить своего намерения, а верно, бросил бы его, как шутку, если б мы не вздумали отговаривать: в характере лорда Байрона было много упрямства, совершенно детского или женского. Впрочем, эта стойкость принадлежала к сущности его гения. Говорили, что он плохой стихотворец, и он сделался великим поэтом, природа создала его калекой, и он начал бороться с этим недостатком, в результате прослыв одним из прекраснейших мужчин своего времени. Мы утверждали, что ему жарко, что он недавно позавтракал, что течение очень быстро, и он чуть было не бросился в воду тотчас же, весь в поту. Заставить лорда Байрона переменить свое мнение было все равно, что поднять гору и перенести ее из Европы в Азию.

Однако же я упросил его, по крайней мере, подождать, пока придет шлюпка. В этом была двойная выгода: он успел бы отдохнуть и остыть, а я мог следовать за ним в нескольких шагах, и тогда его попытка была бы не опасна. Я поднялся на самое возвышенное место берега и сделал шлюпке знак, чтобы она приблизилась. Когда я вернулся, лорд Байрон был уже совсем раздет: минут через десять после того он плыл по морю, а я в нескольких шагах от него плыл в шлюпке. Минут сорок все шло как нельзя лучше, и он, почти не уклоняясь от прямой линии, проплыл две трети пути. Но тут Байрон начал поднимать грудь выше воды, и я догадался, что он устал. Я заметил это и хотел подойти поближе, он показал мне знаком, что не нужно. Он проплыл еще с сотню сажен, дыхание его делалось громче и громче, я потихоньку приблизился к нему. Вслед за тем члены его начали коченеть, и он уже подавался вперед только порывами, наконец голова два раза погрузилась в воду, а на третий Байрон кликнул нас. Мы подали ему весло и втащили в шлюпку.

Тут в полной мере проявилась странность его характера: он приуныл, как будто с ним случилось большое несчастие, или как будто стыдился поражения, и не говорил ни слова, пока мы его вытаскивали.

Впрочем, Байрон еще не отказывался от своего намерения, неудачу свою он, по справедливости, приписывал быстроте течения и думал, что в другом месте, не столь сжатом, расстояние будет больше, но зато плыть легче. Решено было, что на другой день мы отправимся в Абидос и лорд Байрон возобновит свою попытку в том самом месте, где столько раз переплывал Леандр. Мы возвратились на корабль.

На другой день мы вышли на берег на рассвете, взяли лошадей в деревушке Ренне-Кьой, оставили слева мельницы и хижины и ехали вдоль азиатского берега.

Хоть это было в начале нашей европейской зимы, однако же погода стояла чрезвычайно жаркая, горячая пыль, которая казалась вихрем красного пепла, поднималась из-под ног наших лошадей, и мы торопились к кипарисовой роще, свежей и тенистой, которая стояла подле дороги. Нам оставалось проехать шагов двести, как вдруг из лесу выступил отряд турецких всадников и выстроился. Послышались голоса. Турки окликали нас, но никто их не понял и, следовательно, никто не отвечал. Мы смотрели друг на друга, не зная, что делать, лорд Байрон поднял лошадь в галоп и поскакал прямо к роще, как будто хотел отбить ее у турок. Увидев это, они обнажили сабли и выхватили пистолеты. Лорд Байрон сделал то же, но проводник наш бросился вперед и остановил его лошадь, потом побежал к туркам один и объяснил им, что мы английские путешественники и без всяких неприязненных намерений обозреваем Троаду. Эти чудаки сочли нас за русских, потому что Турция была тогда в войне с Россией. Им и в голову не пришло спросить самих себя, каким образом мы пробрались из России на азиатский берег Дарданелл? Дело в том, что решение этого вопроса потребовало бы некоторого размышления, а турок всегда думает, но размышлять не берется.

Этот турецкий эскадрон, готовившийся к битве, представлял собой прекраснейшее воинское и поэтическое зрелище. Люди, как дикие звери, казалось, радостно чуяли кровь, густые усы их поднимались дыбом, вместо того чтобы стоять смирно, холодно, бесчувственно, они крутили коней своих, будто возбуждали сами себя, как, говорят, лев рычит и бьет себя хвостом по бедрам. Куртки, залитые золотом, красивые тюрбаны, арабские лошади, убранные бархатными кистями, все это в отношении к живописному эффекту давало турецкому отряду неизмеримое преимущество перед прекраснейшими английскими и французскими полками. Во время остановки, когда мы еще не знали, чем это кончится, я взглянул на Байрона. Лицо его было очень бледно, но глаза сверкали, и между губами выставлялись прекраснейшие белые зубы. Ясно было, что альбионскому волку очень хотелось бы сцепиться с этими восточными тиграми. К счастью, вышло иначе. Проводник наш успокоил турецкого командира. Сабли ушли назад в ножны, пистолеты за пояса, и грозные, щетинистые усы улеглись по губам. Нам показали знаками, чтобы мы подъехали, и через минуту мы дружески перемешались с теми, кого только что считали неприятелем.

Лорду Байрону недаром хотелось отдохнуть в кипарисовой роще: там царствовала восхитительная прохлада, поддерживаемая ручейком, который вился по ней тонкой серебряной лентой. Мы уселись на берегу этой безымянной реки, которая вальяжно впадает в море, во всем уподобляясь Днепру или Дунаю, и достали свою провизию – огромный пирог из вчерашней дичи и несколько бутылок лафиту и шампанского вина. Лорд Байрон был чрезвычайно весел и любезен, рассказывал нам о своем пребывании в Тепелене, о своих отношениях с Али-пашой и странной дружбе, которую питал к поэту этот суровый сатрап. Наконец предложил мне рекомендательное письмо, и я принял, на всякий случай, не думая, что оно мне когда-нибудь понадобится. Больше для того, чтоб иметь собственноручный автограф знаменитого поэта.

Позавтракав, мы снова пустились в путь и часа через два прибыли в бедную деревушку, которая поддерживается только своим мифологическим прошлым: оно привлекает туда время от времени любопытных путешественников и отважных любовников. Здесь должен был происходить второй опыт. В этот раз Экенгед решился пуститься вместе с Байроном. Мне тоже очень хотелось попытаться. От Абидоса до Сестоса не более, чем полторы мили, а мне казалось, что столько-то я проплыву. Но мое дело было оставаться в шлюпке, чтобы беречь жизнь знаменитых соотечественников. Ответственность моя была слишком велика, и я не осмелился пренебречь ею.

Оба они плавали очень хорошо, и хотя лорд Байрон был искуснее, однако же сначала казалось, что преимущество принадлежит Экенгеду. Дело в том, что больная нога Байрона не позволяла ему отбивать воду совершенно ровно, и он даже в стоячей воде не мог плавать совсем прямо. Я по-прежнему держался на небольшом расстоянии от них, но потому ли, что Байрона подстрекало соревнование, или потому, что течение выше Дарданелл не так быстро, как пониже их, только он доплыл за полтора часа, однако вышел на берег тремя милями ниже назначенного места. Экенгед поспел восемью минутами раньше него. Что касается нас, то подойти к земле значило бы нарушить турецкие законы, и потому мы держались на ружейный выстрел от европейского берега.

Лорд Байрон, еще не отдохнув от вчерашней усталости и прибавив к ней новую, до того измучился, что, добравшись до берега, повалился почти без чувств. Один бедный рыбак, который чинил свои сети и время от времени, не понимая намерения этих двух чудаков, недоверчиво на них посматривал, увидев, что Байрон совершенно ослабел, предложил ему отдохнуть у себя в хижине. Я уже говорил, что лорд Байрон свободно объяснялся на греческом языке, он понял предложение рыбака и отвечал, что охотно его принимает. Экенгед хотел остаться с ним, но Байрону показалось, что таким образом приключение его лишится всей своей необыкновенности, и он на это не согласился. Я собрал его платье, привязал к своей голове, бросился в воду и поплыл к нему, потом мы вернулись с Экенгедом, который также до того утомился, что с трудом доплыл до лодки, хоть она была в каких-нибудь трехстах шагах от берега. Байрон закричал нам, чтобы мы не беспокоились о нем, если он на другой день не вернется.

Турок и не воображал, какого знатного и важного гостя принимает в своей хижине, однако же оказывал ему все знаки гостеприимства – единственного божества, еще уважаемого на Востоке из всех шести тысяч олимпийских божеств. Рыбак и его жена так хорошо ухаживали за лордом Байроном, что он за пять дней совершенно поправился и вернулся на корабль в какой-то тенедосской лодке, которая шла в ту сторону. На прощание хозяин дал ему большой хлеб, кусок сыру и мех вина, принудил его взять еще несколько мелких монет и пожелал ему счастливого пути. Байрон принял все это, как священные дары гостеприимства, и только поблагодарил доброго турка. Но, прибыв на корабль, он сразу же отправил к нему своего верного Стефана, – слугу, которого дал ему Али-паша, – а также послал рыбаку полный прибор рыболовных снастей, охотничье ружье, пару пистолетов, шесть фунтов пороху и большой кусок ткани для его жены. Все это доставлено было в тот же день: добрый турок не понимал, как можно давать такие богатые подарки за такое бедное угощение! Ему непременно хотелось поблагодарить своего великодушного гостя. На другой день он решился переплыть Геллеспонт, спустил свою лодку на воду, вышел в море, добрался почти до середины канала, но тут сильный ветер опрокинул его лодку и бедняга, не умея плавать, как лорд Байрон и Экенгед, утонул.

Мы узнали об этом на третий день, несчастье рыбака чрезвычайно огорчило Байрона, он сразу же послал вдове его пятьдесят испанских пиастров и свой адрес в Лондоне, написанный по-гречески, и собирался на следующий день отправиться к ней, но мы в тот же вечер получили фирман с позволением войти в Дарданеллы. Так как мы его прождали целую неделю, то капитану хотелось как можно скорее наверстать потерянное время. Мы сразу же подняли паруса и на третий день, в четвертом часу пополудни, бросили якорь у Серальского мыса.

Глава XIV

В эти два дня плавания Азия справа, Европа слева раскрывали перед нами такие великолепные картины, что, дойдя до Серальского мыса, мы спрашивали себя: да где же этот расхваленный путешественниками, великолепный Константинополь, который оспаривает у Неаполитанского залива пальму первенства в красоте и живописности? Но когда мы сели в баркас, чтобы доставить капитана в английский посольский дом, находящийся в Галате, и, обогнув Серальский мыс, пошли вдоль Золотого Рога, Стамбул явился нам на склоне своего обширного холма, с пестрым амфитеатром домов, золотоверхими дворцами, кладбищами, где усопшие покоятся под тенью кипарисов, и мы наконец узнали восточную прелестницу, для которой Константин изменил Риму, и которая, как нереида, окутала его голубым шарфом вод.