Приключения Джона Девиса. Капитан Поль

Фатиница, я люблю тебя – не говорю, что так, как только человек может любить, потому что я не думаю, чтобы кто-нибудь мог любить так, как я люблю тебя. Но я скажу тебе, что твой вид для моего сердца то же, что солнце для бедных цветков, которые ты мне прежде бросала и которые в тени вянут и засыхают. Вели мне умереть, Фатиница, о боже мой, это очень легко, но не осуждай меня на то, чтобы никогда больше тебя не видеть.

Я и сегодня буду у угла стены, где вчера прождал до второго часа. Ради бога, Фатиница, не заставляй меня страдать сегодня так, как я страдал вчера, сил моих на это не станет.

О, теперь я увижу, любишь ли ты меня».

Я снял с горлицы венок и подвязал ей под крыло свою записочку.

День тянулся ужасно, и я не хотел выходить со двора. Я сказался больным, Константин и Фортунат пришли навестить меня, и мне нетрудно было уверить их, что я точно нездоров, потому что у меня был сильный жар и голова моя горела.

Они пришли было за мной, чтобы ехать вместе на остров Андрос, где у них были дела, я сразу же догадался, что это дела политические. И точно: на Андросе должны были собраться человек двадцать членов общества гетеристов, к которому, как я уже говорил, принадлежали и Константин, и Фортунат. Как только они ушли, я приподнял решетку и посыпал на окно хлеба; через четверть часа горлица прилетела, и я отправил следующее, второе письмо.

«Сегодня нечего бояться, моя Фатиница, напротив, я могу провести у ног твоих целую ночь, отец и брат твой едут на остров Андрос и воротятся завтра. О, моя Фатиница, положись на мою честь, как я полагаюсь на любовь твою».

С час спустя после этого я услышал крики матросов, перекликавшихся на берегу. Я подбежал к окну, которое выходило в сторону моря, и увидел, что Константин и Фортунат садятся в катер, с ними было человек двадцать, столь богато вооруженных, что хозяев моих скорее можно было принять за государей, обозревающих свои владения, чем за пиратов, которые украдкой перебираются с одного острова на другой.

Я следовал за ними глазами, пока можно было видеть их парус. Ветер дул попутный, и потому он быстро уменьшался и скоро совсем исчез. Я запрыгал от радости: мы оставались одни с Фатиницей.

Наступила ночь. Я вышел, взял с собой и веревочную лестницу. Лицо мое было покрыто бледностью, и я весь дрожал. Если бы кто-нибудь увидел меня в этом состоянии, верно бы подумал, что я замыслил какое-нибудь злодейство. Но я не встретил никого и дошел до угла стены так, что никто меня не видел.

Пробило девять часов, каждый удар как будто бил по моему сердцу. При последнем ударе к ногам моим упал букет.

Увы, букет был не из одних гелиотропов, тут были еще аконит и синяя ирь. Это значило, что Фатиница совершенно во мне уверена, полагается на мою честь, но душа ее исполнена угрызений совести. Сначала я ничего не понял, но тут был гелиотроп, следовательно, она согласна. Я перебросил через стену конец лестницы и вскоре почувствовал, что она слегка шевелится, через минуту я потянул: лестница была привязана. Я прицепил другой конец довольно крепко, для того чтобы она могла выдержать мою тяжесть, и влез по ней с проворством и ловкостью моряка. Добравшись до верха стены, я не стал потихоньку спускаться и, не рассчитав высоты, не зная, куда упаду, бросился в сад и покатился к ногам Фатиницы посреди цветника – материала нашей любовной переписки.

Фатиница вскрикнула, но я уже был у ее ног, обнимал ее колени, прижимал ее руки к своему сердцу, мою голову – к ее груди и, наконец, зарыдал. Радость моя была так велика, что она выражалась как скорбь. Фатиница смотрела на меня с божественной улыбкой ангела, который отворяет вам небо, или женщины, которая отдает вам свое сердце, в ней было больше спокойствия, но не меньше блаженства, чем во мне, только она парила, как лебедь, над всей этой бурей любви.

О, какая ночь, боже мой! Цветы, благоухание, пение соловья, небо Греции. И посреди всего этого два юных сердца, чистых и любящих в первый раз. О, немногим из бедных смертных суждено испытать такие неизъяснимые минуты блаженства!

Звезды побледнели, день наступил, и я, как Ромео, не хотел видеть зарю. Пора было расстаться, я покрывал поцелуями руки Фатиницы. Мы снова пересказали друг другу в одну минуту то, что говорили всю ночь, потом расстались, уговорившись видеться и в следующую ночь.

Я вернулся в комнату, совершенно измученный своим счастьем, и бросился на диван, чтобы, если можно, перейти от действительности к мечтам. До тех пор я не знал Фатиницы: целомудрие и любовь, соединенные в одной женщине, – это драгоценнейший алмаз, вышедший из рук природы, это первообраз новейший, какого в древности не существовало. У древних были Диана и Венера, целомудрие и сладострастие, но они не придумали божества, которое соединяло бы в себе девственность одной и страсть другой.

Я весь день провел за письмом: так как видеть Фатиницу было нельзя, то другого нечего было мне и делать. Время от времени я подходил к окну и посматривал в сторону Андроса, многие рыбачьи суда неслись, как птицы, от Пина к Гиаре, но не было ни одного похожего на катер Константина и Фортуната. Видно, дела удержали их еще на день. Ничто не возвещало их возвращения, и мы могли надеяться провести ночь спокойно. Наконец сумерки спустились, стемнело, звезды заблистали и я снова очутился у ног Фатиницы.

Накануне каждый из нас говорил о себе, в эту ночь – уже о другом. Я рассказал ей, как мучился любопытством, желанием, как проводил целые дни у окна. То же самое было и с ней, как только она услышала о нашем сражении, о том, как я ранил Фортуната и боролся с Константином, и как, наконец, Фортунат, которого я вылечил, привез меня с собой уже не как врача, а как брата. Ей очень хотелось меня видеть, и через несколько дней она притворилась больной, чтобы меня привели к ней. Она догадалась, что я не без намерения советовал ей прогуливаться, и поняла это намерение, когда нашла в своем гроте книгу, заложенную цветком дрока, тем самым, который на другой день горлица-обличительница вытащила у нее из-за пазухи. Она хотела, чтобы я говорил ей о себе, но я требовал, чтобы она рассказывала о себе, обещая говорить на следующую ночь. Когда она еще меня не видела, она каждый вечер, ложась спать, клала в кошелек три цветка: один белый, другой красный, третий желтый – и прятала его под подушку. Проснувшись утром, она сразу же вынимала наудачу один цветок и по этому предсказанию была целый день весела или скучна. Если она вытаскивала беленький цветок, это значило, что муж у нее будет молоденький и хорошенький, – и тогда она была весела, как птичка. Если доставала цветок красный, это значило, что муж будет пожилой и степенный, – и тогда она призадумывалась, а если, избави бог, попадался цветок желтый, – о! тогда бедняжка целый день не пела, не улыбалась: быть ей за стариком.

Важная также вещь толкование снов. Фатиница объяснила мне, что видеть во сне кладбище – добрый знак, видеть, что купаешься в чистой воде, еще лучше, а если увидишь, что выпал зуб или ужалила змея, тогда смерти не миновать.

Но часто ее мучили не мечты, а минувшая действительность. Она не могла без ужаса вспоминать о пожаре в Константинополе, как горел дом их, как турки умертвили ее деда и мать, как Константин и Фортунат, сражаясь, увлекли ее и Стефану с собой и избавили от огня и кинжалов. Это воспоминание пролетало иногда перед ее глазами как облако, и она бледнела, и начатый смех сглаживался на устах ее и заменялся слезами. Что касается ее воспитания, то она была несравненно образованнее обыкновенных женщин в Греции, которые большей частью не умеют ни читать, ни писать, она, напротив, довольно хорошо знала музыку, чтобы отличаться даже в лондонской или парижской гостиной, и говорила по-итальянски так же свободно и хорошо, как на своем родном языке.