– Погоди, не стреляй. Коней побьём. Жалко. В коней я стрелять не могу.
– Вот чёрт, – Воронцов убрал винтовку. – Ты что же, Пётр Фёдорович, надеешься уговорить волков больше овец не таскать?..
– Они ведь тоже и в кольях, и в мяльях побывали. А битому псу только плеть покажи…
Воронцов вышел на дорогу, закинул за плечо винтовку, поднял руку и крикнул:
– Стоять!
Передние сани остановились, немного развернувшись на утоптанном заледенелом снегу. Настороженные головы в белых и чёрных папахах, в глубоко надвинутых кубанках и простых красноармейских шапках показались из-за крупов коней. Обоз остановился.
– Кто такой? – послышалось оттуда.
– Казаки! – начал было Воронцов. – Во избежание кровопролития…
И тут с поля грохнули, нарушив морозную напряжённую тишину, сразу три или четыре выстрела. Пуля вжикнула над плечом. Воронцов мигом сорвал с плеча винтовку и откатился в сторону, за колодезный сруб. Хорошо, приметил его заранее. Зубами сдёрнул с правой руки рукавицу, выглянул из-за сруба, прицелился в белую папаху, наклонившуюся над прикладом, и дважды, раз за разом, выстрелил. Папаха качнулась и вместе с прикладом провалилась в глубину саней. Застучал пулемёт. И Воронцов сразу отметил опытность пулемётчика: три-четыре, три-четыре, три-четыре-пять… Лошади, ломая оглобли, понесли – одни вперёд, прямо под выстрелы, другие в поле. Казаки посыпались в снег. Всё смешалось. Кони, сани, люди, белые фонтаны снега и дорожной наледи, поднятые пулями, оскаленные рты, крики, ругань, стоны… Несколько саней, уже опустевших, потерявших своих ездовых на дороге перед школой, пронеслись в глубину деревни и теперь испуганно кружились вокруг ракит возле пруда.
Особенно долго отстреливались двое. Они успели порядочно отбежать в поле. Но вскоре выбились из сил и сели. Утонув по грудь в рыхлом снегу, они затравленно оглядывались на деревенские дворы, на школу, откуда всё это время вёлся особенно интенсивный огонь. Опустив головы и, видать, уже догадываясь о своей участи, они пытались отдышаться. Что ж, оно так, после гибели на этой же дороге их товарищей и местного полицейского чина судьба не сулила ничего доброго и им. Но в дворах не спешили их добивать. Судьба послала им отдышаться. Отдышались и начали о чём-то переговариваться.
– Бросайте винтовки, чубатые! – кричали им из окопов и домов.
Но в ответ те вдруг начали яростно отстреливаться. Тогда Кудряшов поднялся на школьный чердак, к слуховому окну, и обоих уложил двумя точными выстрелами. Трое, залёгших на дороге, подняли руки. Остальные лежали в лужах крови.
Воронцов тут же распорядился собрать коней и отогнать их к пруду, в овраг. Отрядил коноводов, двоих человек из местных, и приказал держать коней в полной готовности. У одной кобылы оказалась перебита нога.
– Эту уже не выходить, – определил Пётр Фёдорович. – Кость сломана. Всё. – И махнул рукой.
Лошадь тут же выпрягли и пристрелили.
Игнатов привёл остальных. В санях лежали сваленные кучей винтовки и ручной пулемёт.
– Взять оружие! – приказал Воронцов. – Все – в окопы. Всем – окапываться!
Казаков он распределил в разные места, по одному. К каждому приставил надёжного человека из своего отряда или из прудковских мужиков с приказом: стрелять в напарника при первом же неповиновении или неисполнении приказа. А приказ был для всех один: удерживать деревню любой ценой, сметать своим огнём любую цель, которая появится в секторе обстрела.
Пулемёт Дегтярёва взял Губан.
Тела убитых сложили за школьным сараем. Винтовки их раздали тем, кто сидел в домах пока без оружия.