– Ничего, ещё навоюешься.
В полдень на дороге появились мотоциклисты. Четыре мотоцикла с колясками. За ними, хлопая заиндевелым брезентом, двигались два грузовика.
– На моциклетах пулемёты, – сказал кузнец, выглядывая в выдавленную шипку. – Эти посерьёзнее будуть. Эти, пожалуй, рук не подымуть.
А Воронцов, напряжённо наблюдая за продвижением колонны, тихо, словно опасаясь, что его могут услышать там, на большаке, сказал своему напарнику:
– Ну, дядя Фрол, радуйся, штык твой прибыл…
Что-то похожее было в этих минутах на те, которые он пережил несколько месяцев назад на лесной опушке за Мятлевом, когда их курсантская группа, усиленная выходящим из окружения стрелковым полком и остатками артполка, поджидала немецкую колонну. Там тоже впереди ехали мотоциклисты.
– Я и радуюсь, – ответил кузнец. – Ажно зубы стучать. – И засмеялся задавленным смешком, видать, пытаясь справиться со страхом.
Два выстрела, один за другим, выплеснули в напряженную тишину навстречу мотоциклистам две пули. Кого они выберут? Кого-то ж должны. Для того и полетели.
Глава двадцать вторая
Обоз миновал поле и стал медленно втягиваться в лес.
Рядом с Пелагеей и Зинаидой шли старики Худовы, соседи через два двора.
– Садитесь в сани, – сказала Пелагея, видя, как тяжело им одолевать дорогу.
– Ничего, ничего, доченька, – отмахнулся старик Худов. – Как-нить, бог дась, додыбаем. Вон, уже ельник пошёл. Дома. Дома мы уже. Гляди, Неведимовна! – И старик улыбался и щурился на поднимающееся над вырубками солнце и резво поталкивал в бок свою старуху. – Ну чего ты всё оглядываешься? Ну?
– Помолчи. Тебе хоть под обух, а лишь бы со двора. Всю жись так и прожил. Вон, даже Серёда оглядывается. По хлеву своему скучает. А мы ж хату бросили. Молчи иди.
И старик некоторое время шёл молча, терпеливо поддерживая под руку свою подругу. А та держалась за коровью холку, другой рукой крепко сжимая конец верёвки, которая была обмотана вокруг рогов кормилицы.
– А помнишь, Неведимовна, – снова заговорил старик Худов и, оглянувшись, подмигнул Пелагее и Зинаиде, – как мы тут с тобой, было время, лыки драли?
– Какие лыки? – беспокойно переспросила Неведимовна.
– Забыла… А я вот всё помню. Какой ты красавицей тогда была. Вон, погляди на Петиных девок. Одна другой пригожей да румяней. А ты, Неведимовна, правду скажу, ещё краше была. Только вот такая же дробненькая.
Все шедшие рядом нашли в себе силы улыбнуться словам старика Худова. Всем на душе стало чуточку потеплее. Каждый из них, проходя по родным местам и узнавая их, тоже что-нибудь вспоминал. И тоже хорошее. Здесь прошла их жизнь, и каждый бугорок и впадинка обогреты воспоминаниями. Вон гряда валунов лежит, огромных, в человеческий рост. Сколько лет прошло, не одно поколение миновало, а они всё так же неподвижно лежат на границе поля и леса, обросли зеленоватым лишаем. Кто их там положил? Какое племя? Их и война не стронет с места. А рядом раскидистые берёзы, тоже три. Многие шедшие в обозе помнят их ещё юными, в руку толщиной. Их могла сломать любая буря, любой случай. А вот тоже заматерели, стоят. Притягивают к себе глаз. Потому что не раз здесь, под этими берёзами, в покос ли, на пути ли по грибы или по другим каким надобностям, прудковцы присаживались отдохнуть. Отсюда смотрели на дорогу, на родные Прудки, до которых было уже рукой подать, и думали свои думы. Знал старик Худов, как подбодрить своих односельчан, свою уставшую Неведимовну, да и себя самого, тоже изрядно уморившегося в этом негаданно выпавшем на их долю пути.
Когда дорога повернула вправо, на вырубки, коровы одна за другой стали останавливаться посреди дороги. Ни окриком, ни прутом их нельзя было сдвинуть с места. Они размашисто поворачивали свои тяжёлые головы в сторону Прудков и тревожно рекали. Обоз остановился вместе с ними.