– Вот это трофеи! Вот это добро! Вот это бой! Вот это я понимаю…
А Дорофеев никак не мог опомниться от стрельбы Турчина.
– Слышь, Курсант, а Владимир-то Максимыч из своего тэтэшника всех троих завалил! Я и опомниться не успел, как они их с сёдел – в снег… Вот, посмотри, патроны целы, все три на месте, – и он крутил барабан револьвера, демонстрируя всем желающим наличие в нём трёх невыстреленных патронов.
Воронцов не видел, как стрелял Турчин. Всё его внимание было сосредоточено на четвёртом всаднике. Которого он чуть не упустил. И теперь это его грызло и угнетало. Вторая или третья его пуля вошла казаку в бок и вышла под ключицей.
– Слышь, Максимыч, – донимал Турчина Кудряшов. – И где ты этому делу так выучился? Всех троих – тремя выстрелами. Ловко. Ты что, в цирке, что ль, до войны работал?
– В цирке, – хмуро ответил Турчин.
– И ножи небось бросать умеешь?
– Помолчи, Кудряшов. Видишь, человек не в себе, – сказал Дорофеев.
А не в себе Турчин был вот по какой причине. Бойцы, которых они выручили на дороге, рассказали, что двое из них остались в Андреенках потому, что согласились служить в казачьей сотне. Утром, перед тем как погнать по дороге на Прудки, их выстроили и через переводчика предложили перейти на службу во вспомогательные войска германской армии. В строю стояло человек двести. Согнали их из многих деревень. Двенадцать человек сразу вышли из строя. Двое – прудковские. Но самое главное, что одним из них оказался бывший командир стрелковой роты, старший лейтенант, с которым Турчина связывала давняя дружба. Вместе скитались по лесам, и в Прудки они зашли вместе.
Об этом подполковник рассказал Воронцову, когда прибыли на базу и сели за стол возле жаркой печки.
– Вот вроде бы и знаешь человека, – рассуждал Турчин, – и можешь предположить с точностью до незначительных отклонений, как этот человек поведёт себя в тех или иных обстоятельствах. А наступают такие минуты, когда ты и сам в себе сомневаться начинаешь. И уже не знаешь, как поступишь в следующее мгновение.
– На четверых мы сегодня их сотню уменьшили, – сказал Воронцов. – А двенадцать человек в неё записались. Завтра сядут на коней и поскачут по деревням.
– Для народа эта война – большое испытание, – вдруг сказал Турчин. – Если мы, русские, победим немцев и одновременно преодолеем благодаря этой победе нечто отвратительное и в себе, в стране многое изменится. Должно измениться. Как вы думаете? А, Курсант?
– Я не понимаю, о чём вы. С немцами всё понятно. Хотя воюем мы не с народом. Не с немецким народом, – поправился Воронцов, чувствуя напряжённый и в то же время ироничный взгляд подполковника, – а с германским фашизмом.
– Германский фашизм, между прочим, разговаривает по-немецки. И все уставы его написаны по-немецки. И на немецких заводах изготовлены все его винтовки, автоматы, танки и самолёты. И в немецкой армии, в вермахте и СС служат и воют люди всех сословий.
– Пусть будет по-вашему. Но что вы имели в виду, когда говорили о том, что мы, русские, что-то отвратительное должны подавить в себе?
– Ненависть друг к другу. Подозрительность. Кровожадность. Презрение к целым социальным слоям. Непонимание того, что эти слои, а это десятки миллионов людей, хотят жить своим укладом. Хотят жить хорошо. Сполна получать за свой труд. Вы ведь родились и выросли в деревне. Ваши родители трудолюбивые люди? Значит, с утра до ночи в поле и на ферме. А что они за это имели? Ни настоящего достатка, ни хорошего жилья. Скажите, я не прав?
– На эту тему вам лучше с Кудряшовым поговорить.
– У него другая история. Он обозлён. И всё время себе на уме. В перманентном напряжении именно по этому поводу. Ему кажется, что все в этом мире против него. Когда-то и я переживал то же. Потом вырвал из себя половину своей души. Вместе с памятью, с любовью… Когда-то была другая жизнь. И мне не улыбнулось счастье прожить её. Надо было жить другой жизнью. И вот я живу… И неизвестно, что будет завтра. Вряд ли мне вернут мои три шпалы.
– Что теперь жалеть об этом… Мне тоже до лейтенантских кубарей всего ничего оставалось. Бросили в бой. Окружение. Теперь будем создавать партизанское подразделение. Отряд.