Свою работу младший сержант Колышкин считал выполненной. И когда ротный побежал по траншее дальше, оставив расчёт наедине со своей радостью, первый номер сел на корточки на дне окопа и сказал:
– Давай, Гаврюха, покурим. Как ты думаешь, заслужили мы с тобой на завёртку? – И, довольный собой и своим вторым номером, цокнул языком: – Видал, как мы его в лапти обули!
– А командир даже не похвалил, – тоже довольный, ответил второй номер и полез за пазуху за кисетом, который не раз уже украдкой нюхал.
Два дня назад, на марше, Брыкин разжился табаком. Обменял запасные портянки на полный кисет. И теперь, дожив до конца боя, он радовался ещё и тому, что не пропадёт его запас, за который он переплатил куском добротной фланели.
– Ты ж не баба, чтобы тебя после каждого раза хвалить. – И Колышкин засмеялся. Но смех его был не радостный, а какой-то нервный и страшный, так что второй номер поспешил свернуть самокрутку, прикурить её и сунуть своему командиру в трясущийся рот.
В окопе сразу запахло махорочным дымом, по-домашнему сладко, почти что хлебом. И этот запах постепенно вытеснил из полевого солдатского жилья запах пороха и страха. Брыкин уже не чувствовал к своему непосредственному командиру прежней неприязни. Наоборот, в нём тёплой волной растекалась благодарность к своему первому номеру, который оказался не болтуном и задирой, а храбрым бойцом, умело управлявшим и вверенным ему оружием, и подчинённым, и всем боем. А ну как оробел бы и танк перелез бы через речку, а за ним пошла бы пехота?.. Нет, неправильно поступил ротный, что не похвалил расчёт за подбитый танк. Конечно, он, рядовой подавальщик патронов, вначале проявил не особую твёрдость духа, можно сказать, даже оробел. Но младший сержант Колышкин действовал героически и своим примером способствовал тому, что весь взвод, можно сказать, брал с него пример.
Брыкина с этой минуты переполняла гордость за своего командира. Совестно было вспоминать, что раза два он сгоряча назвал его «кумом». «Какой же он “кум”, – думал второй номер, – он очень даже сердечный человек. Ведь он не только взвод, а всю роту защищал, когда схватился с немецким танком». И теперь Брыкин готов был ухаживать за своем боевым товарищем, исполнять всего его желания и прихоти.
Хаустов во время боя стрелял мало. Из соседних ячеек во всю уже палили. Старался и Петров. Его каска, в которой он утопал, казалось, по самые плечи, маячила через три ячейки правее. Почти рядом с ним басовито взрыкивал короткими очередями «гочкис». Пулемётчик стрелял со знанием дела, не тратил патроны попусту. Пулемёт – первая цель для противника. Но «гочкис» время от времени делал продолжительные паузы, так что, казалось, что расчёт меняет позицию. Но спустя минуту-две он снова выстукивал редкую отчётливую серию.
Когда немцы подкатились к ракитам, Хаустов выбрал одного из них и прицелился. Если он сейчас упадёт, мысленно сказал он сыну, то ты будешь отмщён. Немец вполне вмещался в колечко намушкника, его сгорбленная фигура, перемещавшая от кустарника к ракитам, будто срослась с прицельной планкой; и, как бы тот ни петлял набегу, как бы ни припадал к земле и не перебирал торопливыми ногами, прицельная планка лежала под ним твёрдо и основательно, как плаха. Немец, должно быть, почувствовал, что им опасно заинтересовались, и сделал прыжок в сторону. Смешно, как заяц, след которого был уже взят, он попытался отделаться от опасности, но только обострил внимание и азарт охотника.
– Если он сейчас… – прошептал сыну Хаустов и надавил на спуск.
Винтовка словно ожила в его руках. Да и в самом профессоре, стоило прикладу винтовки толкнуть его в плечо, мгновенно проснулся другой человек. И этим другим был бывший офицер Русской императорской армии. Когда-то он владел винтовкой так, что считался лучшим стрелком в полку. На спор первой же пулей раскалывал грецкий орех со ста шагов. Но это были забавы молодости. Стрелять приходилось не только по грецким орехам.
Сумерки словно прогладывали цели. Но когда ноздри схватили запах сгоревшего пороха, зрение обострилось настолько, что всё это время, пока шёл бой, Хаустов видел свои цели превосходно.
Он всегда чувствовал, когда цель поражена. Словно между ним и пулей, вышедшей из канала ствола на простор, некоторое непродолжительное время, пока она свершала траекторию своего обречённого полёта, всё ещё существовала некая незримая связь. Пули, казалось, сообщала ему те главные обстоятельства своего полёта, в которых он нуждался. Но самым важным был финал. Однажды под Царицыном он застрелил красного конника с очень близкого расстояния. Его рота прикрывала гаубичную батарею. Красные прорвались с тыла, пустили лавой кавалерию. Последних его солдаты добивали уже на батарее. Вот тогда он впервые отчётливо почувствовал, как пуля входит в живое тело. Со временем научился безошибочно определять попадание и на большом расстоянии. Из винтовки цель можно было достать издалека. Винтовка, которую он сейчас держал в руках, несколько отличалась от винтовки образца 1891 года[12]. Покороче, поудобнее, полегче. Даже деления на прицельной планке были другие.
Хаустов хорошо различил свой выстрел в грохоте уже начавшегося боя. И тут же машинально передёрнул затвор. Ему досталась неновая винтовка, но, как понял после первого же выстрела, вполне исправная и очень хорошо пристрелянная. Колечко намушника в момент выстрела подпрыгнуло и переместилось немного правее, так что теперь он мог прекрасно наблюдать свою цель. Цель шевельнулась. Взмахнула рукой. Во взмахе чувствовались страх и отчаянье. Сейчас к нему подбежит санитар или кто-нибудь из товарищей. Пулевое ранение может быть серьёзным, смертельным. А может быть и пустяком. Несколько дней в санчасти и – опять на передовую. Сюда. На Московское направление. Надо его добить. Тогда он сюда не вернётся никогда.
Хаустов прижал приклад винтовки, вновь прицелился, теперь чуть ниже видимой части цели. Трава, скрывающая лежащего, не преграда для пули. И снова, как и в первый раз, он почувствовал, что пуля вошла в мягкое. Он положил в нишу винтовку и посмотрел на свои руки: правая, рабочая, слегка подрагивала, левая сохраняла спокойствие, словно ничего и не произошло. Пока Хаустов разглядывал свои руки, неким иным зрением, которое не раз спасало его в бою, он уловил движение, возникшее там, куда он только что послал вторую пулю. И действительно, над серым бугорком – теперь он был неподвижен – наклонилась каска, обтянутая пятнистой материей. Немец, похоже, пытался поднять своего товарища, но это ему не удавалось. Тогда он ухватил его за поддерживающие пехотные ремни и потащил к ракитам, куда тем временем стаскивали других раненых. Хаустов передвинул хомутик прицела на одно деление. Всё повторилось с такой быстротой и похожестью, что Хаустов спустя мгновение попытался сделать усилие над собой, чтобы вспомнить наиболее значительные детали только что произошедшего. Ему вспомнилось, как он после второго выстрела передёрнул затвор, и гильза, шаркнув опустошённым тельцем по сырым веткам маскировки, скатилась к его ногам. Он нащупал её носком сапога и, словно боясь, что она куда-нибудь укатится из его окопа, придавил каблуком. Теперь она, свидетельница его мести, вдавленная в сырое дно окопа, была рядом. Больше – ничего.
Студент Петров по прозвищу Калуга опомнился, только когда немецкий танк, с необыкновенной быстротой выскочивший на мост, исчез в багрово-чёрном смерче взрыва. А до этого ему казалось, что всё пропало, что немецкие танки сейчас переберутся на их берег и начнут давить роту гусеницами и в упор добивать из пулемётов. Несколько раз он уже поглядывал назад, в поле, уставленное хлебными бабочками. Ещё не поздно, ещё можно успеть отбежать вон за тот бугор, где ни пуля, ни даже снаряд не достанут. А там, дальше, лес, овраги. Петров знал, что здешние леса изрезаны глубокими оврагами. По ним ни один танк не пройдёт. Это уж точно. Вот о чём вздрагивало его ослабевшее нутро. Но никто не бежал в тыл, за спасительный бугор, к оврагам. Наоборот, те, кого он видел, вели огонь из своих винтовок. Неожиданно совсем рядом зарокотало ровной, размеренной серией выстрелов. Петров оглянулся. Это стреляли пулемётчики. Они подняли на земляное плечо свой «гочкис» и палили вниз, почти вдоль брустверов, в сторону группы немцев, которые под прикрытием второго танка подобрались к самому берегу. Ещё чуть-чуть, понял вдруг он совершенно очевидное, и немцы спрыгнут вниз, перебредут по мелководью к их берегу, укроются за обрывом, и тогда роте действительно станет туго. Под берегом их не достанешь. Там они будут, как в траншее. Преодолевая ту немую ломоту, которая парализовала его тело, наполняя ватной пустотой, Петров несколько раз клацнул затвором, выщелкнул под ноги один или два полных патрона, потом запрыгнул на бруствер и несколько раз выстрелил туда же, куда уходили трассы «гочкиса». Он стрелял, почти не целясь. Потом его винтовка начала осекаться. Когда боёк в очередной раз шлёпнул вхолостую, Петров понял, что патроны в магазине закончились. Он спрыгнул в ячейку, вытащил из кармана шинели новую обойму и, удивляясь своей ловкости и сноровке, быстро и правильно зарядил её. Кругом стоял грохот и треск. Десятки выстрелов сливались в один долгий, и он перекатывался с правого фланга на левый, то усиливаясь, то немного ослабевая. Что-то кричал командир отделения сержант Курилов, махал ему рукой. Когда в очередной раз Петров спрыгнул с бруствера в окоп, чтобы зарядить новую обойму, сержант погрозил ему кулаком. И Петров понял, что на бруствер больше вылезать, пожалуй, не следует. Он сделал ещё несколько выстрелов по курсу пулемётных трасс и услышал где-то совсем рядом голос лейтенанта Багирбекова. Взводный стоял позади него и торопливо запихивал в патронник одиночный патрон.
– Молодец, Петров! – сказал Багирбеков, сверкая белыми ровными зубами. – Они отступают! Вы видите, они не выдержали нашего огня!
– Мы победили, да? Товарищ лейтенант, мы победили их?
Но взводный не ответил. Он только посмотрел на Петрова, усмехнулся и пошёл на левый фланг.
«Ну вот, – с ликованием продолжал думать Петров о первой победе роты, – а старики говорили, что немца здесь не остановить, что и позиция плохая, и патронов мало, и усиления нет. А германы бегут!»