Самое ужасное для него было сейчас самое последнее: когда придет время опустить в яму крест. Иногда ему казалось, что время уже пришло.
Пора!..
И вдруг тоска разливалась в нем. И казалось ему, что все, что он делал до той минуты, вся его жизнь в Манчжурии совсем лишнее и ненужное…
Клубком к горлу подкатывались слезы…
Нет, еще рано… Надо глубже…
Слезы капали на взрыхленную землю… Нагнувшись опять начинал он свою работу…
Нет, теперь довольно… Пора!
Он бросил нож и стал выгребать землю… Он захватывал землю полными пригоршнями и высыпал около ямы.
Опять набежали слезы.
Теперь уж он не торопился…. Довольно… Нужно!.. Могут схватить, если увидят крест… Товарищи говорили. Разве он сам? Товарищи…
Ямка, наконец, очистилась.
Он заглянул в нее и вздрогнул от ужаса… Будто живого человека собирался закопать он, дорогого и близкого… Будто душу свою закапывал…
Опять разлилась тоска…
Нет, нужно… Пора! Он снял крест…
Крест у него был медный стершийся, на суровом шнурке с двумя узелками.
И как только увидал он его и этот шнурок с двумя узелками, еще больней ему стало, еще мучительней заныло сердце.
Будто он вдруг стал меньше, совсем, совсем маленьким, как в тот раз, когда он лежал на кане, а под каном трещал сверчок…
Мать вспомнилась… детство.
Лето… Пыльная улица. Петухи кричат…
Посреди улицы сидит Рябов, но не теперешний Рябов, не солдат и не шпион, а Рябов — мальчишка, в одной рубашонке, завязанной узлом на спине.