Японцы словно из-под земли выросли.
Должно быть, они выехали на этот бугорок из какой-нибудь лощины. Один японец смотрел в бинокль.
Дикая, торжествующая радость вспыхнула в Рябове. Сразу в голове созрел план.
Он остановил лошадь и махнул японцам рукою, указывая им в то же время назад, в ту сторону, откуда ехал.
Уж его-то японцы могли принять за кого угодно, только не за русского!
Он сделал все, что мог, на что у него хватило хитрости, чтобы дать понять японцам, что он хочет сообщить что-то очень важное… Может быть, о русском отряде, который он видит вдали. Японцы, вероятно, так и поняли его жесты. Они съехали с пригорка и направились к нему. А он не тронулся с места. Он их поджидал, не переставая жестикулировать, маня их к себе.
О, как он их ненавидел в эти минуты!.. Он ненавидел их еще больше, чем тех двух убитых около фанзы.
Будто это не люди подъезжали к нему, а злые, нехорошие звери, которых нужно уничтожать.
Один японец был офицер…
— Его первого, — решил он…
Ему приятно было сознавать, что японцы подъезжают к нему, ничего не подозревая.
Офицер держал в руках бинокль. Поводья его лошади висели свободно, заброшенные за луку.
Винтовка у другого японца была за спиной. Японцы принимали его, должно быть, либо за своего шпиона, либо за хунхуза, либо за добровольного шпиона-китайца.
Теперь уж все человеческое в нем сгорело… И когда он рассмотрел лица врагов, не искаженные тем чувством, которое клокотало в нем, он почти перестал владеть собой. В груди словно не хватало воздуху.
Злобное чувство претворилось в настоящий огонь, в огненное дыхание.
Японцы уж были в пяти шагах от него. Он видел, как офицер вздрогнул, встретив на себе его взгляд. Будто офицер и правда увидел перед собой зверя.
Он видел также, что офицер, кажется, хотел ему сказать что-то и не мог. Будто слова, готовые сорваться с губ, тоже испугались его, Рябова.
Тогда, выхватив револьвер, он бешено крикнул:
— На!
И выстрелил в офицера.