— А холера его знает.
— Так как вас найти?
— А я знаю?
— Тогда обмоем договор, что ли, — предложил Щур, вынимая из кармана бутылку.
Анёл многозначительно кашлянул и пустил под потолок клуб дыма. Щур подал ему бутылку. Анёл легким движением вышиб из бутылки пробку и, покачиваясь, посмотрел на меня.
— Он тоже хочет?
— Ну, глоточек.
— Нет, не хочу, — говорю им.
— И отлично! — сообщил Анёл.
Ногтем обозначил на бутылке половину, запрокинул голову и, по-прежнему качаясь, начал пить. Водка булькала в его горле, кадык скакал. Наконец, не глядя на бутылку, прервался. Посмотрел — как отмерено, ровно по метку от ногтя. Подал бутылку Щуру, который залпом опрокинул в глотку остаток, спросил:
— Где встречаемся?
— Вечером… около Кентавра. Как ангелочки.
— Файно! Ну, с Богом!
— К черту идите!
Когда вышли от Анёла, говорю Щуру:
— Тот еще сумасшедший!
— Умный сумасшедший, — ответил Щур.
Вечером пошли мы к дому купца Кентавра, которого в местечке тоже считали сумасшедшим. Мнение это сложилось от множества причин, а главным образом из-за того, что давал товар «диким». Брались нести его товар лучшие нормальные группы, но он питал к «диким» непонятную слабость и третий год давал товар им. «Дикие» играли ему шухер, а он, знай, подмигивал — знаем мы вас, мол. Снова агранда. Он снова подмигивал и приглашал «диких» на пейсаховку. И говорил им:
— Ну, хлопцы, если и на этот раз будет криво, следующий раз солому за границу понесете. И я — с вами.
«Диких» это пронимало, и следующие пять-восемь партий шли чисто. Кентавр расцветал. Открывал фабрику мыла в Вильне, чернильный заводик в Лиде, фабрику шоколада в Гродно. Фабрики были его манией. Кроме прозвища Кентавр (такой был товарный знак на всей его продукции) имел еще одно — Фабрикант. Фабрики его и губили. «Дикие», узнав про них и решив, что Кентавр снова поднялся, принимались делать агранды, и купец снова разорялся. Тогда купец опять приглашал их на пейсаховку, снова говорил про солому и поднимался снова. И так — третий год.