Ванюшка уплыл, а вскоре и мы тронулись в путь: золотничники, как мы стали звать теперь Антошку с его дружком, встали раненько, торопятся на старанку[11], видать, самородочки добывать. Едва они успели переправиться в надувной резиновой лодке на другую сторону Кутимы, как к «хижине Джека Лондона» подъехал на олене старик эвенк. С ним был целый караван оленей с навьюченными мешками. Ясно было, что к золотничникам он не имеет никакого отношения.
Миновали последний поворот Кутимы, и вросшая в землю переночуйка под кедром-великаном приветливо мигнула нам единственным оконцем. Эвенк уже разгрузил своих оленей и пустил их пастись. На вчерашнем месте горел костерок, уставленный закопченными котелками.
Старик встретил нас как дорогих гостей, помог лодки вытянуть на берег.
— Ты зачем скандалишь? — прикрикнул он на свою горластую пестренькую собачонку, разразившуюся для порядка не очень злым, но громогласным лаем. — Молчи давай, хвостом виляй. Гостей встречать-привечать, потчевать-угощать надо. На гостей серчать — борони бог!
— Бараний бог? — тихонько спросила у меня Галка.
Я отошел от нее, сделав вид, что не слышал.
— «Оборони» хочет сказать, а у него «борони» получается, — ответил за меня Кольча.
Галка, конечно, поняла, что я не желаю с нею разговаривать.
— Чаевничать будем, шибко хорошо кушать будем! — потащил нас к избушке добряк эвенк.
Чак и Дружок быстро освоились с Пеструхой его. Дружок по своей натуре пес ласковый, а Чак, я давно уже заметил, относится к собачьим потасовкам с величайшим презрением. В Басманке, бывало, подбежит к драчунам, ощерится и так рявкнет на них, что те сразу же подожмут хвосты.
Мы с интересом разглядывали эвенка. Лицом он очень похож на индейца, такими я привык их видеть в книжках на картинках да в кино: поджарый, бронзовый от солнца, с давно не стриженными длинными, спутавшимися волосами и голым, костистым подбородком. Я бы нисколько не удивился, если бы он назвался, скажем, Орлиным Когтем или Глазом Тайменя. Но старик назвался Иваном Прохоровичем, а выговор у него оказался точно такой же, как у наших деревенских кержачков такого возраста.
— Ты чо, паря, зенки-то пялишь на орончиков?[12] — благодушно засмеялся эвенк над Кольчей. — Побаиваешься, однако? Они смирённые! Бодаться борони бог!
За эту потешную поговорку мы его стали звать промеж себя Борони Богом.
— В переночуйку ходи, — раскрыл он перед нами дверь. — Кушать будем. По тайге с пустым брюхом бегать — борони бог!
Одет эвенк был так, словно собирался ночью по тревоге и впопыхах да спросонок перепутал свою и чужую одежду. С головы до пояса на нем все казалось чужое. Голубой пиджак в крупную клетку почти новый, ярко-желтая майка, на груди которой крупно по-английски выведено: «Президент», чуть поношенная шляпа-тиролька. (Правда, без пера.) А ниже пояса на старике все сидит так, как надо, все свое. Добротные кожаные штаны и мягкие олочи, подвязанные под коленками шнурками, чтобы не опадали голенища.
Мы, конечно, делаем вид, что нас нисколько не удивляет этот яркий контраст в его одежде.
— Как в плашку[13] попал! — с отвращением сдернул старик свой модный пиджак и швырнул бы под порог, если бы его не подхватил с налету Кольча. Руки не мои…
Борони Бог оказался человеком гостеприимным, общительным, компанейским. Вскоре мы уже многое о нем знали, не задав ему ни одного вопроса. Гостевал он в стойбище у своего сына, киномеханика и завклубом, справлявшего двадцатипятилетний юбилей. А сын, видать, большой пижон. И все, что из моды выходит, немедленно сплавляет отцу. А тот, как старый таежник, с ребячьего возраста приучен каждую тряпку беречь. Вот и приходится бедняге обряжаться во все, что скатывается с «гребня моды».
— Молодые поглядят на старого Ивана — маленько смеются, — жаловался он нам без особой обиды. — «Пыжон поневоле»! А какой я пыжон? Борони бог!
Здесь он остановился переждать, пока спадет жара, олешек покормить и напоить. Кто мы, куда и зачем плывем, даже не поинтересовался. В тайге обычай такой: встретил человека — накорми, обогрей, чаем напои, дай ему отдохнуть с дороги, а потом уж и разговоры разговаривай, если есть охота.