Право на жизнь

Старшина понял, что комиссар обращается к нему.

— И что? — спросил он.

— То, что каратели блокировали район, где укрылись твои товарищи. Отряд карателей усилен солдатами сто сорок третьей пехотной дивизии, — ответил Грязнов.

Старшина задумался, но лишь на мгновение. Необходимость хоть какого-то действия заставляла искать выход.

— Мне бы парочку надежных ребят, товарищ капитан, — попросил Колосов. — Большой группой не пройти, а втроем мы бы пробрались.

— Задача не в том, чтобы пробраться. Твои разведчики должны быть здесь, у нас, вместе с командиром, — твердо произнес Солдатов.

— Придется ждать, — не менее твердо заключил Грязнов.

— Чего? — спросил Колосов.

— В Ольховку послан конный отряд, — объяснил Грязнов. — Дождемся его возвращения, тогда решим, что предпринять дальше. Конники должны вернуться с часу на час.

Старшина понял, что разговор окончен. Он вышел из землянки, огляделся. Над землянкой нависла большая ель. Большие деревья прикрывали другие землянки, даже коновязи были сделаны под кронами, сверху их не разглядеть. В зелени густого орешника виделись глубокие щели. На базе оказалось людно. Он увидел женщин, детей. В партизанском лесу паслись коровы.

Приметив толстый пень, Колосов направился к нему, сел на потемневший срез. Набрал в легкие воздуха, как перед прыжком в воду, протяжно с шумом выдохнул. «Повезло, можно сказать, — запоздало подумал старшина, вспомнив ожидание худшего при встрече с Грязновым, — видать, и впрямь в рубашке родился». После каждой критической ситуации, а их было немало, Колосов вспоминает слова матери о том, что родился он в рубашке, а раз так, то и жить должен долго, и счастье не обойдет его стороной. На войне счастье в везении. Пока ему везет. Два года бережет его судьба. Оберегла под Минском, когда держали оборону в старом доте, жив остался, в плен не попал. Оберегла под Ельней в рукопашной схватке, когда отчетливо увиделось лицо смерти. Сколько раз он сходился с немцами накоротке, сколько «языков» перетаскал, а запомнил только того немца, когда смерть оказалась видимой.

Колосов отчетливо помнит, как ворвались они тогда в окопы. Первую линию траншей взяли на одном дыхании, в дыму, ворвавшись в нее вслед за огневым валом. Частично перемешались с немцами во второй линии. Увязли в третьей.

Рвались гранаты, дробно били автоматы, хлопали винтовочные выстрелы. Справа, слева, спереди и сзади слышался хрип, мат, стон, гул, похожий и на мычание, и на придушенный крик боли одновременно, свойственный только этим коротким, смертоносным схваткам. В дыму, в огне глаза выхватывали серо-зеленый цвет немецкой формы, каски с рожками, автоматы с рожками, все то, что принадлежит врагу, которого надо бить и колоть. Не упустить мгновения. Первому бросить гранату. Броситься самому. Сблизиться так, чтобы не оказаться прошитым автоматной очередью. Чтобы не немец, а ты первым дотянулся до него. Для удара штыком, прикладом. Скорее, скорее. Вперед и вперед.

Всего на мгновение застрял Колосов во второй линии. Он бежал по ходу сообщения. Из-за поворота, тоже бегом выскочил немец. Обыкновенный немец в куртке, в каске, с автоматом в руках. Колосов среагировал первым. Ткнул немца штыком. Штык прошел мимо. Каким-то чудом немцу удалось уклониться от удара, он вжался в стенку хода сообщения. По инерции стал падать на Колосова. Сначала боком, потом вывернулся. Автоматом плашмя уперся в старшину, стараясь оттолкнуться, чуть довернуть ствол, нажать на спуск. Колосов успел откинуть винтовку. Левой рукой ухватился за автомат, не давая немцу возможности отвернуть ствол. Правой ударил, попал в нос, из которого брызнула кровь. Навалился на немца всем телом. Валил его, стараясь ухватить за горло. Вцепился в горло двумя руками, охватывая шею словно клещами, сдавливая большими пальцами кадык. Оба свалились в конце концов на дно траншеи. Колосов оказался сверху. Он додавил немца, тот в последний раз дернулся и затих.

В тот же миг осыпалась земля. Одновременно Колосов сделал два движения. Он дотянулся до винтовки и обернулся. На бруствере стоял еще один немец. Он, видимо, бежал. Видимо, он остановился внезапно. Заметил старшину. Того немца, которого только что задушил Колосов. Видимо, он промедлил выстрелить, опасаясь очередью задеть своего, того, что уже лежал бездыханным. Эта видимость придет к Колосову после боя. В тот момент взгляд старшины сфотографировал немца, сознание подсказало, что это конец. Он безоружен. Не успел встать. Ему не броситься в сторону. Не уклониться. Он не успеет поднять винтовку, перезарядить ее, выстрелить.

Круглое лицо немца заросло щетиной. Перемазалось землей и копотью. Немец оскалился. От бега. От нехватки воздуха. От желания самому убить и выжить. Колосов увидел полуоткрытый рот, редкие, с желтизной, зубы заядлого курильщика. Немец рывком довел ствол автомата, нацелил его в грудь Колосову, нажал на спуск. Старшина увидел, как затрясся ствол, выплевывая огонь, услышал дробный стук, но не почувствовал удара. Очередь лишь задела бруствер, возносясь все выше и выше. Задирался кверху ствол автомата. Старшина увидел, что немец падает. Сначала на спину. Потом скособочился. Падал боком, все более разворачиваясь, продолжая стрелять.

Колосов поднялся рывком, рывком выскочил на бруствер. Немец лежал на животе, придавив умолкнувший автомат. Спина его оказалась «взлохмаченной», в крови, иссеченной осколками. Старшина понял, что немца достал кто-то из бойцов гранатой. Граната взорвалась за спиной у этого немца в тот момент, когда немец был готов прикончить старшину.

Ни тогда, ни после у Колосова не было подобной четкой видимости лиц врагов. Его убивали, он убивал. В лица, однако, не вглядывался. В него стреляли, он стрелял. Сходился с немцами на удар ножа. Лиц все-таки не видел. Два долгих года он стрелял, колол, душил, резал того немца, лицо которого заслоняло остальные. Ему везло, он оставался в живых. Как тогда, под Ельней, а чуть позже под Москвой, когда морозная ночь, потеря сознания, крови не оставили ему ни одного шанса на то, чтобы выжить. Повезло и вовсе в безвыходном положении осенью сорок второго года, когда их группе дали задание уничтожить склад с боеприпасами. Тогда они чудом спаслись. От этого везения стало казаться, что слова матери о долгой и счастливой жизни пророческие, о таком исходе редко, но сладко думалось. Хотелось верить, что так это и произойдет.

— Ой! Чтой-то вы тут сидитя? — донеслось до Колосова.

То ли вопрос, то ли вскрик. Он понял, что рядом Галя. Узнал по голосу, по характерному ее говору, в котором выпирала буква «я». Старшина обернулся, девушка стояла рядом. В черной до пят юбке, в кофточке цветочками, в стареньких латаных туфельках. Прямая, открытая ветрам и солнцу. Вроде травинки на косогоре. «Вот и распрямилась», — подумал почему-то о ней Колосов, вспомнив ее сутулость возле сторожки лесника, чьи-то слова о том, что оккупация согнула, но не сломила людей, свои мысли о том, что тяжесть оккупации сбросить трудно, на это понадобятся годы. Галя очутилась среди своих, куда что делось. Во взгляде радость, изменилась осанка. То ли обстановка таким образом подействовала на нее, то ли молодость взяла свое, но перед Колосовым стоял совсем другой человек: радостный и приветливый.