Или кто-то сделал это, чтобы я не узнала, что было написано в письме.
Мать не навещала отца на смертном одре. Зато Джослин навещала.
Я отбрасываю конверт в сторону, чтобы не смотреть на него.
Я всегда любила сестру больше всех. Мама с ума сходила, когда видела, как Джос усаживает меня к себе на колени, кружит со мной по комнате, играет в самолетик. Когда мама рявкала:
Я боялась мать, опасалась, что однажды она заберет у меня сестру – человека, которого я любила больше всех, – точно так же, как она пыталась забрать у меня Гринвудов.
Был всего один раз, когда я испугалась Джос. Они с мамой спорили – после того как Джос исполнилось шестнадцать, они ругались постоянно. От их отвратительных ссор мне приходилось прятаться в шкафу.
Чаще всего они ругались потому, что мать не позволяла Джос получить водительские права. За несколько месяцев до этого недалеко от старшей школы произошла ужасная авария. Двух старшеклассников, у одного из которых даже была полная стипендия от штата Пенсильвания, размазало как крыс по мостовой, по дороге домой с футбольной тренировки. Их грузовик чуть не разорвало пополам телефонным столбом. Водитель превысил скорость. На обочине до сих пор стоит деревянный крест с их именами.
Мама всегда говорила об этих парнях – Робе Мак-Куине и Тайроне Уильямсе – как будто Джослин не ходила по тем же коридорам, что и они, не болела за них на домашних матчах. Они стали привидениями, нравоучительными историями, причиной, из-за которой Джос не разрешали садиться за руль, пока ей не исполнится восемнадцать.
Той ночью я бегом спустилась по лестнице, когда услышала, как что-то разбилось.
Я нашла Джос на кухне. В руке она держала осколок стакана, глаза у нее бешено вращались, как у маньячки. Как любил поговаривать папа, если он был дома и пытался их утихомирить:
Когда она заметила, как я рыдаю в проходе, в ней как будто что-то переклинило. Джос бросила осколок на пол и подбежала меня утешить. «Я тебя никогда-никогда не обижу, Тесса».
Стараясь убедить себя в том, что Джослин никогда не причинила бы вред Лори, я постоянно возвращаюсь к этому моменту – и ненавижу себя за это: за то, что гадаю, что Джослин сделала бы с тем осколком стекла, если бы в дверном проеме не появилась я и она не остановилась.
Живот урчит, и я достаю из рюкзака последний злаковый батончик, который мне упаковала бабушка. Я рву упаковку зубами, разбирая папины рисунки.
Надо признать, в этом деле он довольно хорош.
В нижнем углу что-то накарябано.
Я просматриваю остальные рисунки: в основном это пейзажи, изображения природы. Вот только кажется, будто их что-то странным образом связывает. Окно, выглядывающее на задний двор, две девочки в пластиковом садовом кресле.
Это не просто изображения. Это воспоминания.
Ненавижу себя за то, что так быстро перебираю рисунки, пытаясь найти нужный. Мне надо знать, запомнил ли он и его – наше путешествие в Лавровые пещеры, нашу единственную семейную поездку.
Где-то на половине стопки мое внимание привлекает набросок лачуги.